Шрифт:
Закладка:
Прощаясь, Руслан, однако, сказал без бахвальства:
— Надумаешь, Коля, кати прямком. Чем могу — помогу. Это ты знай.
Больше всех радовалась Катя, тонко уловившая перемену в Николае. «Вот не сегодня завтра укатит Руслан, и я возьму тебя, Коленька, в свои руки. Знаю, что слаб ты перед добрым и ласковым словом, да, может, мне-то тем ты и дорог».
Руслан уехал тихо и незаметно.
Николай пришел на фельдшерский пункт снимать гипс. В чистой комнатке, с острыми запахами лекарств и марлевыми занавесками на окнах, Катя что-то кипятила на спиртовке в блестящей железной коробке. В стеклах шкафа, набитого пузырьками и баночками, играло низкое и недолгое осеннее солнце. Печь, выбеленная с сахаром, чтобы блестела, дышала уютным теплом, особенно приятным с первых предзимних холодов.
Катя ножницами срезала с руки Николая гипс, нежно и бережно ощупала ее и заставила разминать пальцы, — были они для него как не свои, почему-то казались ему хрупкими, и он боялся смело сгибать их.
— Можно и поживей, — подсказала она. — Вот глядите, товарищ больной: сперва по одному, а потом все вместе. Будто на баяне играешь. Ну. Все у тебя хорошо. Смелей, смелей. Вот так.
Катя и говорила, и чем-то бренчала у спиртовки, то открывала и закрывала шкаф, ходила, щелкая острыми подкованными каблучками по крашеному полу. Деловая, в белом халате, с прибранными под косынку волосами, она казалась Николаю чужой, недоступной, — он вроде бы не узнавал ее, вроде бы заново встретился с ее строгой и привлекательной красотой. Он сидел на белом табурете у самых дверей, то и дело поглядывая на пол, не принес ли на своих сапожищах грязи, не наследил ли. Заметно томился.
— Так я пошел, выходит, — сказал он, поднимаясь, и надел телогрейку в рукав.
— Все у тебя хорошо, — повторила она, а сама вдруг заступила ему дорогу и близко прижалась к нему большой грудью, пальцами, обожженными йодом, поправила у него волосы. Хотелось коснуться его щеки, да не решилась. Среди этой белой чистоты и спиртовых запахов что-то удерживало от простоты. — Ты, Коля, после Руслана сделался совсем каким-то… Сам не свой.
— Не везет у меня с Трифоном. Сейчас встретил меня — и ни здравствуй, ни до свидания. Сколя-де с куклой-то ходить собрался? — Николай поднял локоть освобожденной от гипса руки. — Больничный, говорит, вези из района. Здешний не пройдет. Значит, надо ехать. Что ни шаг, то и палка.
— Ехать тебе незачем. Мне завтра в район на семинар, и я привезу твой больничный. Стоит ли расстраиваться. По-моему, Коля, Руслан, балаболка, сильно тебя покачнул.
— Что-то осталось. А что и сам не знаю. Накипь какая-то. Словом, все не на месте и сам я будто потерялся. Ну да ладно, пойду теперь.
— Погоди же минутку. Видишь, никого еще нет. Жалко отпускать тебя. Попервости ты не был таким, — опять вернулась Катя к своим прежним мыслям. — Помнишь, рассказывал мне, как вышел-де из кабины, огляделся вокруг и ну плясать на гусенице своего трактора. А там и верно, за Крестовым Омежьем, когда черемуха цветет, с ума сойти можно. Али забыл? Все, говорил, мое. И сам здешний. Чего искать-то, когда все дано.
— Натосковался после армии. В бреду жил. А Руслан, видишь, какой, — собрался тогда и укатил. А я, говорю тебе, чумной был. Глупый ко всему еще.
— Не говори так. Не смей так говорить. Я тогда слушала тебя и оживала от твоих слов. Ведь я тоже считала, что там, где нет меня, там обязательно лучше. Где-то читала, что ли, не помню уж: на счастливого счастье-де само набредет. Да так оно и есть. Давай, Коля, решим все разом… А крыша — э, нашел о чем печалиться — крыша найдется, в Столбовом никто еще на улице не околел. Переселимся хотя бы к соседке, тетке Дуне, — у ней половина дома пустует.
— В родной-то деревне да по чужим углам? Ну ты отмочила. Я собственник. Собственник до мозга костей. Слышала?
— Боже милостивый, да откуда ты такой неукладный. Истерзал меня всю, измучил. И кем только наслан ты на мою голову…
Катя жестко сложила губы и отошла к окну, задернула шторку. Близкие слезы перехватили дыхание. Николай шагнул следом, властно обнял ее за плечи и, стиснув в обеих руках, стал целовать ее шею, щеки, губами нашел ее мокрые глаза.
На крыльце раздались шаги. Катя отстранилась, затянула на затылке ослабевшие концы косынки и поглядела на Николая зло и непримиримо.
Недели через две пал первый снег, сразу глубокий, сухой и студеный. Под сапогом он скрипел тягуче и звонко, будто уже успел вылежаться в каленых морозах. «Этот не на побывку, — думал Николай Крюков, шагая к мастерским через новые, но плотные сугробы, боясь начерпать снега в голенища. — Только подумать, целых полгода будем пахать и перепахивать его. Мять, топтать. Стыть на нем. Обжигать о него руки. И проклинать на дальних занесенных дорогах. А о том не подумаем, что снежок этот вернет нам весной отдохнувшую и обновленную землю, налитую свежими, ядреными, сильными соками. Прямо из-под снега, в талых водах, оживут и поднимутся травы, плакучие березы на межах оденутся молодой листвой. Да как не любить-то все это: и снег, и землю, и весну! У всего свое время, свой твердый извечный шаг, своя опора. Только ты будто не ко времени пришелся, живешь в родной благодати словно из чьей-то милости. И не на месте твоя душа, что-то мешает и застит ей… Видать, не спеться нам с Катей, пока я не проявлю своей воли».
Как-то Николай тянул трактором на волокуше огромный зарод сена по лесной, узкой, дороге. Молодой осинник, разбавленный березой, тесно сбившийся к обочине, хватко цапал своими лапами тугие бока зарода и вырывал из него клочья зеленого душистого сена. Ровно гудел мотор, хлябко звякали, перетирая смерзшуюся колею, стальные башмаки гусениц, ломались заледенелые и без того хрупкие сучья деревьев. Дорога внове нелегкая. Дорога с дальних лесных покосов — неблизкая.
И вдруг густая изморозь, нехотя поредев, вытолкнула едва ли не под самый мотор трактора белого всадника. Крюков неосознанно быстро осадил машину и, присмотревшись, узнал бригадира Трифона Пыжова. А тот в белом полушубке под широким ремнем, в рыжей мохнатой шапке из собачины,
