Никон Филиппыч, сделался гордым и неподступным. В голосе его постоянно звенела нота важного недовольства. В свой кабинет мимо ожидавших его приема проходил всегда усталый, строгий, двери открывал и захлопывал рывком, и каждый невольно думал: «Немыслимую ношу вызнял на свои плечи Никон Филиппыч. А я пришел за каким-то несчастным обрезком покоса для своей коровенки. Уйду, пожалуй. Вдругорядь как-нибудь».

Не сразу собрался к председателю и Николай Крюков.

В начале беседы Куренкин хорошо говорил с Николаем, но потом вдруг вспомнил:

— Погодь, погодь, молодой человек, бригадир Пыжов не хвалит тебя как работника. Что у вас там? Разберитесь. Иначе он вам дорогу запрет и в колхоз, и к жилью.

— Хам он, ваш Пыжов. Хам, и больше никто. Это всяк скажет.

— Постой, постой. Как ты можешь? Кто ты есть? Пыжов чуткий товарищ. Справедливый. Требователен — это да. И мы ценим его.

— Чуткий он только с вами, Никон Филиппыч. А мы для него пешки.

Куренкин хотел осердиться, но передумал:

— Догадываюсь, товарищ Крюков, Пыжов тебе не по вкусу, однако в бригаде он хозяин…

— Хозяин, хозяин. А я кто? Батрак у него? Я родился здесь, вырос, служил на границе и ночами в дозоре не о вас думал, а о матери, о селе, о полях. А вы откуда взялись? Я до армии с отцом работал на комбайне, после армии сам сел за руль. А что у меня есть? Ни кола ни двора. Нужен клок сена, полено дров — иди к вам на поклон. Вы все взяли у меня. Хозяева. Но ни вам, ни Пыжову я не поклонюсь.

Николай ушел от председателя, но о своей вспышке ни слова не сказал Кате, поэтому она с нескрываемой радостью переспросила:

— Он что, Куренкин-то, так и сказал: пиши заявление?

— Конечно.

— Коля, милый, — Катя всхлопнула ладошками. — Ты же умница. Чего же лучше-то. А? Дай я тебя в щечку…

— Но ты погоди, Катя…

— Не хочу годить. Не хочу. Не хочу, и все.

— Домик-то, Катюша, ни много ни мало — двадцать две тыщи.

— Слышала. Знаю. Но и что? — Катя не могла удержать свою радость. — Пусть хоть тридцать. И что? Их же не враз вынь да положь. Пять лет проработал — десять процентов скидка. Десять лет — опять десять.

— Это же вечная кабала. Вечная. Ты подумала? Пока набегут наши процентики — у нас с тобой, может и жизни-то останется с гулькин нос. Ты, Катя, послушай. Милая, хорошая… Только два словечка. Ну ладно, завяжусь я с этим домом, с колхозом, и прости, прощай житуха моя. Бригадир наш, Тришка, заездит. Ты знаешь, я уступать не умею. Да будь он толковый, можно и уступить — не грех. А этот, этот тоже на ходу трех курей не сочтет, а корчит из себя академика Вильямса. Он и без того чуть что грозится отнять трактор. И куда я? В скотники? Положим, работы я не боюсь. Можно и в скотники. Да только что я там заработаю. А домик-то на шее.

Хлопнули ворота, в тишине так неожиданно и громко, что Катя вздрогнула и качнулась к Николаю. Из-за угла палисадника вышел Руслан в белой майке, с рубахой, перекинутой через плечо. Бодрый, говорливый, с горячим дыханием.

— Иду двором и слышу: шу-шу-шу. Дай, мекаю, гляну, что за секреты на нашей колоде. А тут родственнички. Значит, так: сама не едет и тебя как бычка на веревочку? Верно, что ли, Никола?

— Пожалуй.

— Вот и прояви характер. Да бросьте вы. Мой адрес не дом и не улица, а заводская проходная в люди вывела меня. Живи как в песне и шагай с песней. А дальше по пословице, куда иголка, туда и нитка. Зябко же, однако.

Руслан надел рубашку, пошевелил под ней остывшими плечами, сел рядом с Николаем. Он заметно отрезвел, но был по-хмельному болтлив и задирист.

— Тебе, Никола, винить в жизни некого, а темно живешь сам. Лучшую-то жизнь искать надо, строить, а ты вялый. Прикипел вот к одному месту и будешь век ныть, век скулить, а лишнего шагу не сделаешь. Смелые-то, Коля, за запахом тайги на край света едут. Это я тебе говорю. Да бросьте вы. Я нет, я ветра и солнца брат. Зато и часов у меня двое, костюма два, а галстукам и счет потерян. Усек?

— Чего ж мамке-то не пошлешь хоть на платье?

— Ты, Катерина, помалкивай. Разговор наш не дамский. Да бросьте вы. Глухо ведь живете — вот о том и речь. Телки да кабанчики. Ни сна ни отдыха измученной душе. Карусель. Ты на кабанчика, кабанчик на тебя — пойди разберись, кто у кого в батраках. А я — его величество рабочий класс и с песней по жизни. Да бросьте вы, — пресекал Руслан всякую попытку возразить ему.

— Звонарь, — чуть слышно обронила Катя и, взяв подойник с бидоном, ушла домой.

— Баба с возу — кобыле легче, — весело вздохнул Руслан и, поежившись, признался: — Пробирает, слушай.

— Шел бы в избу, а то, чего доброго, недолго и простыть.

— Ты за меня не сохни, сказал бы Волободько. Волободько-то? Слесарь у нас. Шебутной парняга. Кранты чинит. Словом, собирайся, Коляй, и ко мне. А Руслана Обегалова ты знаешь: хлеба горбушку и ту пополам. Да бросьте вы.

— Прав ты, Руслан, тысячу раз прав. Под лежачий камень и вода не течет. Буду думать. А вернее всего, решусь.

Этой ночью Николай долго не мог уснуть, будто подошел к какой-то важной грани, через которую непременно должен перешагнуть, но не наберет душевной смелости, да и нет у него твердой уверенности, что пришла пора. Тому, что наговорил Руслан, верилось и не верилось, но бодрость его, горделивое своеволие и независимость заразили Николая жгучим желанием перемен. «А это разве не правда, — думал Крюков, — люди куда-то едут, летят, ищут дела с размахом. Именно их славят газеты, радио, телевизор, им слагают гимны, — они свежая закваска для народного теста. А тут какой-то бригадир Пыжов Трифон всю твою жизнь в кулак зажал».

Руслан ехал в родное село пошиковать, но взял срыву и надсадился в первый же день. Спьяну — вроде и выпил не шибко — сунулся к холодной речной воде, а утром ослабел, почувствовал себя разбитым и немощным. Вначале погрешил на похмелье, но когда стало бросать из жары в озноб, а из озноба в такую каленую жару, что косило глаза, понял — он простыл и заболел.

Катя выхаживала брата две недели. Болезнь погасила в нем болтливость, энергию и залихватскую резвость. Когда он поднялся, его навестил Николай Крюков и не узнал своего друга: это был