Шрифт:
Закладка:
Чтобы не встречаться с ней взглядом, я смотрел за окно, на улицу. Там было на удивление светло — войлочный полог туч истончился, треснул, и в прорехе над крышами бледно синело небо. Эта цветовая пощёчина кирпично-серому городу волновала меня, приковывала внимание, но я понимал, что лазурный проблеск недолговечен и эфемерен; что он зарастёт бесследно через минуту. Я злился на прохожих, бредущих по тротуару с озабоченным видом; хотелось разбить окно и проорать им — посмотрите наверх, придурки! Отвлекитесь хоть на секунду от своих ублюдочных дел! Но я, конечно, сдержался — впрочем, они всё равно меня бы не поняли.
За нашим столом тем временем обсуждался предстоящий Салон Бунтующих.
— Я спросил там у одного, — говорил Жан-Люк, — что значит «новаторский взгляд»? Что они сами вкладывали в эту формулировку, когда давали анонс? А он мне ответил с этакой снисходительной вежливостью: «Каждый потенциальный участник решает сам». Ха, да я-то решу! От моего новаторства они обделаются дружно и разом! В том и вопрос — готовы ли они сами к такому? А то ведь опять получится, что я принесу полотна, а эти индюки вроде Юхнера станут воротить нос…
— По-моему, всё очевидно, — сказал Франческо. — Классическая манера — это тупик. Она уже надоела и продаётся со скрипом. Все эти плавные переходы, полутона, когда ты в лепёшку должен разбиться, но сделать так, чтобы мазки на картине не бросались в глаза… Всё это — прошлый век, а на подходе — новая техника. Пастозный мазок, грубоватый штрих. За это будут платить.
— Пастозный мазок… — хихикнула подруга без имени. — Ой, мальчики, вы такие смешные! Скажи ведь, Марта? Я так и знала — с вами, художниками, вообще не соскучишься…
Марта молча курила. Сигаретная струйка, тонкая и сизовато-прозрачная, поднималась к потолку и рассеивалась. Лопасти вентилятора там, вверху, вращались медленно и неспешно, с едва уловимым гулом. Другой же вентилятор, чуть дальше, был неподвижен, словно застрял в табачном дыму, и я, присмотревшись, смог различить царапины и мушиные пятна.
— Франческо, друг мой, — сказал Жан-Люк, — ты излишне оптимистичен. Новый стиль предрекают уже давно. Но воспринимать всё это всерьёз я буду готов лишь после того, как мне выпишут первый чек. А уж пастозность и все сопутствующие прелести я обеспечу, можешь не сомневаться.
Разговор меня утомлял; он шёл уже, кажется, по третьему кругу. Но и возвращаться в мансарду я сейчас не хотел — меня дожидался там опостылевший холст, мазки на котором никак не желали складываться в картину. То есть, рассуждая формально, картина была в наличии — старик Лассаль, пожалуй, сказал бы, что я уже не столь безнадёжен, если оценивать технику исполнения. Но это было опять не то; в который раз уже за последние дни на холст ложилась, будто в насмешку, невыносимая пошлость. Самое же обидное — я не знал, как вырваться из этого порочного круга.
— Не пойми меня превратно, дружище, — продолжал между тем Жан-Люк, — революция в искусстве грядёт, я в этом не сомневаюсь. И я намерен в ней поучаствовать. Но пока я, к сожалению, вынужден ломать голову над вопросом, как бы мне извернуться, чтобы не сдохнуть с голоду…
— В кондитерской за углом, — заметила безымянная, — потрясающие пирожные. Заварные, с кофейно-сливочным кремом. И бисквитные тоже.
— …поэтому если разбогатевший лавочник заказывает мне семейный портрет, то я засовываю подальше свои крамольные мысли. И рисую всё «как положено». Чтобы лавочник узнал на картине свою жену, детишек-оболтусов и любимого пса. И чтобы я потом смог на свой гонорар посидеть за этим столом и выпить, к примеру, кофе. Ну или что покрепче, если будет желание…
Мне подумалось, что на моём месте следовало бы сейчас оказаться не художнику, а писателю. Он выслушал бы весь этот трёп внимательно, впитал бы его, переварил должным образом — и выдал бы на этой основе что-нибудь умное, злободневное, с остросоциальным подтекстом. Но я, увы, лишён такого таланта. Зато обладаю неплохой памятью — и время от времени переношу услышанное в дневник. Это происходит, когда пробуксовывает работа над очередной картиной и мне надо чем-то себя занять. В такие дни он, дневник, начинает напоминать стенограмму. Я записываю бессмысленные подробности, пустейшие разговоры — в надежде, что это поможет мне немного отвлечься, перезапустить своё восприятие. Но помогает, к сожалению, не всегда.
— И всё же, — сказал Франческо, — этот Салон — идея отличная. Хоть ты, Жан-Люк, и ругаешь Юхнера, он предложил нам шанс. Надеюсь, кто-нибудь купит мои картины. Тогда я на эти деньги куплю билет на корабль и уеду на Материк-за-Морем. А если денег хватит, то ещё дальше, на Изумрудные Острова…
Подруга Марты прыснула:
— Какой хитрый! Хочешь, чтобы вокруг бродили голенькие туземочки? Так-так, теперь буду знать, о чём мечтают творческие натуры…
— Там жарко, — согласился Франческо, — поэтому да, одежда не особо нужна. Еда дешёвая, а спать можно под открытым небом. Ну или под навесом, если вдруг дождь. Но дождь там короткий, а потом весь день солнце. А главное — какие там краски, вы даже не представляете! Я видел цветные фото, это что-то феноменальное! Не то что наша здешняя сепия без единого проблеска…
Мне захотелось возразить ему, что проблеск только что был — лазурный лоскут на небе. И он, Франческо, мог бы его заметить, если бы в нужный миг посмотрел в окно, вместо того чтобы ныть или рассуждать о художественных приёмах. Да, я так ему и сказал бы, но поленился.
— Сепия — это если на улице, — заговорила Марта. — А если на скотобойне, то там ещё много красного. Сильный цвет. Я вчера там опять писала с натуры.
— Ой, — сказала её подруга, — ты очень смелая, Марточка. Я бы сразу в обморок грохнулась, сто процентов.
— Да уж… — Жан-Люк скептически вздёрнул бровь. — Думаешь, на Салоне эти туши кто-нибудь купит? Не мясная ярмарка всё-таки…
— Купят, не сомневайся, — сказала Марта. — И заплатят побольше, чем за твоих гниющих купальщиц.
— Каких-каких? —
