другого остального важного. Веро называла бабушку Королевой-матерью, про себя, конечно, чтобы как-то сердцебиение успокоить, и в гости к Хорошей заходила очень редко. И только четыре раза в год, в те самые пылкие ночи готовок, она чувствовала себя в доме Хорошей свободно. Хорошая в те часы всегда была на взводе, по уши в шоколаде и могла, если что, неприлично ругнуться, поэтому Королева-мать, чтобы не ставить свой авторитет под сомнение, на кухню не приплывала. И тогда для Веро начинался сплошной праздник. Хорошая ее помогать не заставляла, даже покрикивала, что она больше мешает, чем помогает, и в те прекрасные моменты Веро вольготно сидела на табуретке, качала ногой и, когда Хорошая отворачивалась, потихоньку таскала крем из кастрюльки, до тех пор пока мутить от сладкого не начинало…

…Но Томми об этом не подозревал и, следя, как у Хорошей складно тесто замесилось и она уже противень маслом смазывает, не знал, как фыркнуть. У Хорошей, как у настоящего повара, съехала набекрень косынка, и она была уже в шаге, от того чтобы ответить Томми в том же тоне. Веро в ожидании баталии случайно на себя стакан с мукой опрокинула, а Максимильян вскользь заметил, что Буржуй как-то тревожно перестал лаять.

И в тот самый миг что-то зловеще треснуло.

Раздался душераздирающий крик.

Принчипесса рухнула с крыши и, пролетая мимо распахнутого окна, обложила всех присутствующих матерным воплем.

Все быстро переглянулись, потому что раньше таких слов от Принчипессы не слышали.

— Я полезла наверх, на крышу, посмотреть, что там с курицей, — постанывала она потом, когда ей Хорошая во дворе голову осматривала, — думала, ей помощь нужна.

Хорошая тогда, оглядев всех, с удивлением констатировала, что голова у Принчипессы в порядке. Потом, оказалось, все перепутали, смотрели не туда, у Принчипессы нога опухла.

— Я, когда на крыше была, — слабо сказала Принчипесса, — видела, как сюда всадники направляются, человек двадцать, не меньше.

…После недолгого обсуждения все решили, что лучше всего будет укрыться в доме. Хорошая слышала, как белки Росомахе докладывали, что с минуты на минуту должен заявиться Главный Министр со своей сворой (так и сказала: «со своей сворой»). И у Росомахи после этих слов тень по лицу пробежала. Хорошая все это пересказывала, пока они сообща Принчипессу в дом затаскивали, и на секунду даже остановилась, драматичным жестом показывая, как у Росомахи тень по лицу бежит. Веро тоже захотела вклиниться, ощутить свою значимость и пересказать все то, что от Лошадника слышала, но Принчипесса на нее тогда особенно навалилась, у Веро хрустнула шея, и уже не до беседы стало, да и каждый в своих мыслях был, поэтому дальше, не сговариваясь, тащили Принчипессу молча. Старались не задерживаться, торопились как могли: кто же знал, что от местной власти ждать можно было.

И только один Буржуй не внял общей тревоге. Он тогда совсем разум от солнца потерял, никого не слушал, разбаловался, а на замечание еще и огрызнулся. А потом побежал к сараю за бабочкой, побежал-побежал, прыгнул в поленницу — его там дровами и привалило.

Уже дом запирали, когда на улице сиротливый скулеж раздался. И Хорошая тогда благородно дверь распахнула и бросилась спасать пса, а пока его освобождала, всадники уже во двор въехали.

Вот так и получилось, что, прикрывая всех спиной, Хорошая первая лицом к лицу встретилась с тем, с кем на двоих у нее была давняя история…

Все тогда затаили дыхание. Потому что все эту историю по большому секрету знали, но каждый хотел увидеть продолжение своими глазами.

…Тут надо было знать Удава — он судил по своему характеру и давно бы уволил Хорошую, если бы не боялся, что она, отомстив за увольнение, поведает эту историю всему миру.

Тут надо было знать Хорошую — она и не думала об этом рассказывать, снисходительно позволяя Удаву иметь обычную человеческую слабость — излишне выпивши, быть «слегка не на высоте». Хорошая упомянула об этом только раз, да и то только Веро, и совсем не ожидала, что Веро, обычно такая деликатная, вдруг вцепится в нее и вытрясет все до последнего слова.

Тут надо было знать Веро — на следующее утро об этой истории знал весь ресторан, и Веро получала мстительное удовольствие рассказывать эту историю снова и снова…

Глава 4

…В центре города, в самой черной подворотне, куда после девяти вечера даже крысы не заходят, находился бар «Последний день».

Добраться до него можно было, только зная дорогу или по рекомендации: лишних людей туда не пускали, отбор был жестким, и такая секретность только добавляла бару привлекательности. Заведение процветало. Вечеринки были крепкими, а публика хорошо сыгранная. Веселились отменно, но шутки не всем по душе приходились. Каждый знал, что в бар одному ходить не стоит. Особенно этот совет относился к иностранцам, но все было напрасно. И как только ни просили, как ни убеждали, пугая всем, чем можно, неприличным — каждый третий парень из-за границы, хлебнув русской водки, видел в себе героя. Интрига еще была в том, что те, кто там побывали, внятно ничего не рассказывали — все в себе держали. Потому и слухи ходили разные. Предупреждали только, что больше всех достается итальянцам. Те после визита в бар особенно уперто молчали.

Опять же, говорили, что с Филиппом, владельцем бара, по молодости произошла одна история. Он влюбился. Был от любимой без ума, в пылу бросался из крайности в крайность. Был рыцарем, был смелым, но девушка предпочла ему итальянца и сбежала в Неаполь. Филипп тогда ничего не понял, потряс головой как лохматый брошенный пес и… ушел в запой. Долго страдал и много пил. Много пил, очень много пил. Подумал тогда, что тот его соперник из Италии, если бы столько выпил, точно бы не выжил. Запомнил эту мысль, почувствовал себя лучше, бросил пить. Открыл бар и потом всю свою жизнь доказывал, что русские парни если не лучше, то хотя бы здоровѐе… И, по общему мнению, преуспел.

А ребята, которые были постоянными посетителями бара, Филиппа любили и уважали, и, как дворовые щенята, всегда ему старались о своей солидарности напомнить. Как только на входной двери звякал колокольчик, а на пороге появлялся итальянец, парни, побросав игрушки, весь свой пыл были готовы направить на то, чтобы поквитаться с макаронником (хотя многие толком не знали за что, но в едином алкогольном порыве никто пустяшными вопросами не задавался). А Филипп хоть и не признавался, потому что дорожил репутацией строгого