Его характер не был таким жестоким и властным, как его лицо или голос. Он мог быть грубым и внешне бесчувственным в своих суждениях — например, одобрив сентябрьскую резню, — но в нем была скрыта нежность и не было яда; он был готов отдать и быстро простить. Его помощники часто удивлялись тому, что он отменял свои собственные драконовские приказы или защищал жертв своих суровых распоряжений; вскоре он должен был лишиться жизни, потому что осмелился предположить, что Террор зашел слишком далеко и что настало время для милосердия. В отличие от трезвого Робеспьера, он наслаждался раблезианским юмором, мирскими удовольствиями, азартными играми, красивыми женщинами. Он зарабатывал и занимал деньги, купил прекрасный дом в Арсисе и большие участки церковной собственности. Люди недоумевали, откуда у него такие суммы; многие подозревали его в том, что он брал взятки, чтобы защитить короля. Улики против него ошеломляющие;23 Тем не менее он поддерживал самые передовые меры Революции и, кажется, никогда не предавал ее жизненно важных интересов. Он брал деньги короля и работал на пролетариат. При этом он понимал, что диктатура пролетариата — это противоречие в терминах, и она может быть лишь моментом в политическом времени.

У него было слишком много образования, чтобы быть утопистом. Его библиотека (в которую он надеялся вскоре удалиться) включала 571 том на французском, семьдесят два на английском, пятьдесят два на итальянском; он хорошо читал по-английски и по-итальянски. У него был девяносто один том Вольтера, шестнадцать — Руссо, все «Энциклопедии» Дидро.24 Он был атеистом, но с некоторым сочувствием относился к тем соображениям, которые религия предлагала бедным. Услышьте его в 1790 году, он звучит как Мюссе поколением позже:25

Со своей стороны я признаю, что знал только одного Бога — Бога всего мира и справедливости. Человек в поле дополняет эту концепцию… потому что его молодость, его мужественность и его старость обязаны священнику своими маленькими моментами счастья….. Оставьте ему его иллюзии. Учите его, если хотите… но не позволяйте беднякам бояться, что они могут потерять то единственное, что связывает их с жизнью».26

Как лидер он жертвовал всем ради того, чтобы уберечь Революцию от нападения извне и внутреннего хаоса. Ради этих целей он был готов сотрудничать с кем угодно — с Робеспьером, Маратом, королем, жирондистами; но Робеспьер завидовал ему, Марат осуждал его, король не доверял ему, жирондисты были встревожены его лицом и голосом и дрожали от его презрения. Никто из них не мог разобраться в нем: он организовывал войну и вел переговоры о мире; он рычал, как лев, и говорил о милосердии; он сражался за Революцию и помогал некоторым роялистам бежать из Франции.27

В качестве министра юстиции он старался объединить все ряды революционеров для отпора захватчикам. Он взял на себя ответственность за восстание населения 10 августа; война нуждалась в поддержке этих буйных духом людей; из них получились бы пламенные солдаты. Но он препятствовал преждевременным попыткам поддержать революции против иностранных королей; это объединило бы всех монархов во враждебности к Франции. Он боролся с предложением жирондистов отвести правительство и Собрание за Луару; такое отступление подорвало бы боевой дух народа. Время обсуждений прошло; наступило время действий, создания новых армий и укрепления их духом и уверенностью. 2 сентября 1792 года в своей страстной речи он произнес фразу, которая взбудоражила Францию и пронеслась через весь бурный век. Прусско-австрийские войска вошли во Францию и одерживали победу за победой. Париж колебался между решительным ответом и деморализующим страхом. Дантон, выступая от имени Исполнительного совета, обратился к Ассамблее, чтобы пробудить их и всю нацию к мужеству и действию:

Министру свободного государства доставляет удовольствие объявить им, что их страна спасена. Все воодушевлены, все полны энтузиазма, все горят желанием вступить в конкурс….. Одна часть нашего народа будет охранять наши границы, другая — рыть и вооружать окопы, третья, с пиками, будет защищать внутренние районы наших городов….. Мы просим, чтобы каждый, кто откажется лично служить или предоставить оружие, был наказан смертью….

Токсин, который мы зазвучит, — это не сигнал тревоги об опасности; это приказ атаковать врагов Франции. Чтобы победить, мы должны осмелиться, осмелиться снова, всегда осмеливаться — и Франция будет спасена! [De l'audace, encore de l'audace, toujours l'audace — et la France est sauvée!]

Это была мощная историческая речь, но в тот же день начался самый трагический эпизод революции.

IV. МАССОВОЕ УБИЙСТВО: 2–6 СЕНТЯБРЯ 1792 ГОДА

Эмоциональная лихорадка, достигшая своего пика 2 сентября, черпала отдаленные источники своего жара в разгорающемся конфликте между религией и государством и попытках сделать государственное поклонение заменой религии. Учредительное собрание приняло католицизм в качестве официальной религии и обязалось платить священникам зарплату как государственным служащим. Но доминирующие в Парижской коммуне радикалы не видели причин, по которым правительство должно финансировать распространение того, что, по их мнению, является восточным мифом, так долго связанным с феодализмом и монархией. Эти взгляды нашли поддержку в клубах и, наконец, в Законодательном собрании. В результате был принят ряд мер, которые превратили вражду церкви и государства в постоянную угрозу для революции.

Через несколько часов после свержения короля Коммуна направила в секции список священников, подозреваемых в антиреволюционных настроениях и целях; всех, кого удалось задержать, отправили в различные тюрьмы, где они вскоре сыграли главную роль в массовых убийствах. 11 августа Собрание прекратило всякий контроль над образованием со стороны церкви. 12 августа Коммуна запретила публичное ношение религиозных одеяний. 18 августа Собрание продлило действие общенационального декрета о том же самом и подавило все уцелевшие религиозные ордена. 28 августа оно призвало к депортации всех священников, не присягнувших на верность Гражданской конституции духовенства; им было дано две недели на то, чтобы покинуть Францию; около 25 000 священников бежали в другие страны и усилили там пропаганду эмигрантов. Поскольку до сих пор духовенство вело приходские реестры рождений, браков и смертей, Ассамблее пришлось передать эту функцию светским властям. Поскольку большинство населения настаивало на том, чтобы эти события отмечались таинствами, попытка отказаться от древних церемоний увеличила разрыв между