на Постановление, отказался это сделать; ответ его был столь же остроумен, сколь и дерзок: «Я изучаю сейчас историю партии и долго буду ее изучать». Студентка-комсомолка биологического факультета МГУ, некто Баженова, заявила однокашникам, которые якобы восторгались докладом Жданова: «На меня доклад не подействовал. Я любила и буду любить произведения Ахматовой. А вы слишком быстро перестраиваетесь, ведь совсем недавно вы вместе со мной увлекались ими».

Как сообщает уже цитированный анонимный автор, Ахматова держалась стоически. «Известно, что женщины ленинградскую блокаду во время войны переносили относительно легче мужчин. Первую она претерпела в Ташкенте, вторую — личную — здесь».

К счастью, организованная властью блокада не была лишена прорех. Кроме непосредственного окружения, семьи Пуниных, рядом с Ахматовой были подруги, друзья, почитатели. В любой момент приходила на помощь Эмма Герштейн; Нина Ардова всегда готова была предоставить Анне Андреевне свою московскую квартиру; невзирая на опасность, сохраняли верность Ахматовой старые друзья: Лев Горнунг, который сделал сотни ее фотографий, писательницы Ольга Берггольц, Маргарита Алигер.

Но лучшим другом и опорой все-таки оставался Пушкин. Эссе о «Каменном госте» Ахматова начала писать сразу после августовского Постановления. Как это бывало в 20–30-е годы, Александр Сергеевич и на сей раз помог ей справиться с депрессией.

Летом 1948 года Ахматова получила в Литфонде — по ходатайству Бориса Пастернака — пособие по болезни, три тысячи рублей. Деньги были очень кстати: в ноябре она перенесла тяжелую пневмонию. Едва выздоровев, Анна Андреевна принялась за перевод с французского писем Радищева; это была первая договорная работа за долгие годы. Книга, правда, вышла без ее фамилии; но гонорар был существенной прибавкой к скудной (700 рублей) пенсии.

23 июня 1949 года Анна Ахматова в узком кругу отметила свое шестидесятилетие. Она выглядела усталой, больной и печальной, но подавленность словно бы чуть-чуть отступила.

А 26 августа 1949 года был арестован Николай Пунин. Вскоре, 6 ноября, взяли Льва: он как раз забежал из Этнографического музея домой, поесть чего-нибудь горячего. Ирина Пунина вспоминает: «Обыск закончили скоро. Акума лежала в беспамятстве. Я помогла Леве собрать вещи, достала его полушубок. Он попрощался с мамой, вышел в кухню попрощаться со мной, его увели. Старший из сотрудников, уходя, сказал мне: „Пожалуйста, позаботьтесь об Анне Андреевне, поберегите ее!“ Я остолбенела от такой заботы. Входная дверь захлопнулась».

Исайя Берлин едва ли что-нибудь знал обо всем этом. Возвратившись из России, он счел свою недолгую дипломатическую карьеру завершенной и снова стал заниматься исключительно наукой. Вести из Москвы и Ленинграда просачивались в Оксфорд редко; Фонтанный дом иностранцы больше посещать не решались.

Во время нашей беседы в Лондоне сэр Исайя признался, что испытывал серьезные угрызения совести за ту роль, которую он сыграл в судьбе Ахматовой, и долгие годы решительно избегал всяких контактов с Советским Союзом. Несколько писем, полученных им, косвенно подтверждают, что его мучило сознание вины. Так, в письме одного знакомого — как можно предположить, дипломата — мы читаем следующее (в письме нет даты, но, судя по всему, оно было написано сразу после августовского Постановления):

«Вы наверняка тревожитесь в связи с известием об опале Ахматовой. Больше всего я боюсь, что вы вините в этом себя, считаете, будто каким-то образом причастны к этой опале. Уверен, это не так. Наказание было запланировано заранее, и я не думаю, что в этом сыграли решающую роль субъективные моменты; а если да, что случается редко, то скорее как факторы положительные. Иногда и у кремлевских властителей бывают слабости».

Бренда Трипп пыталась успокоить Берлина, посылая ему вести из московского бюро Британского совета. «С Ахматовой все хорошо, — пишет она 12 февраля 1947 года. — Она живет в своей квартире счастливо и безмятежно, на свою государственную пенсию 600 рублей в месяц». Бренда Трипп тоже советует Берлину не терзаться сознанием ответственности за тяжелый удел Ахматовой.

С Борисом Пастернаком, как можно предположить, удалось установить контакт Анне Калин. Однако сведения, поступавшие от него, были обрывочны и неточны. «19 февраля 1947 года. Анне Ахматовой разрешили оставаться дома, но отобрали продовольственные карточки, материальное ее положение и без того плачевно». На самом деле все обстояло наоборот: Ахматова получила карточки, квартиру же у нее хотели отобрать. «А вообще, насколько известно Б. Л., с нею все в порядке. Букинисты получили разрешение продавать ее книги» (видимо, речь идет о прежних изданиях).

А кто были эти «букинисты»? Источником информации мог быть только один «букинист», а именно Геннадий Моисеевич Рахлин, директор Книжной лавки писателей, той самой, через которую в свое время Исайя Берлин попал в Фонтанный дом.

Анна Ахматова уже «Поэму без героя» писала «симпатическими чернилами», прибегая к сложной системе тайнописи, намеков, отсылок и полуцитат, чтобы сохранить ее главное содержание до лучших времен. Для того же, чтобы сберечь свои самые важные переживания и связанный с ними миф, у нее существовала одна-единственная возможность: полное молчание. О своей встрече с Берлиным она даже самым близким и самым доверенным людям говорила лишь от случая к случаю.

«Таинственный „Гость из Будущего“, вероятно, предпочтет остаться не названным», — сообщает она в 1961 году, в одной из записей к «Прозе о Поэме». И в самом деле: если кто-нибудь попытается найти на дисках, содержащих все тексты Анны Ахматовой, имя сэра Исайи Берлина, он, скорее всего, получит один ответ: «Не обнаружено». Имени любимого мужчины нет нигде.

В то же время с момента той судьбоносной встречи едва ли проходил день, чтобы Анна Ахматова не думала об Исайе Берлине. Оксфордский профессор, рижский еврей по рождению, придал смысл жизни великой поэтессы именно тем, что стал невольной причиной постигшей ее катастрофы. Чрезвычайно чуткая к символам и трансцендентальным связям, Анна Ахматова сохранила свою встречу с Берлиным для себя, для собственного, так сказать, пользования.

Маргарита Алигер, посетив в октябре 1946 года Фонтанный дом, нашла Ахматову в состоянии глубочайшей депрессии. Та почти не выходила из дома, у нее не было никакой охоты вступать в отношения с внешним миром. Однако тут произошло нечто, на что гостья никак не рассчитывала. «…Вдруг Анна Андреевна сказала, что проводит меня. День был хотя и без дождя, но под ногами хлюпала обычная ленинградская осенняя сырость. Свернув с Фонтанки на Невский, мы поравнялись с Книжной лавкой писателей, и меня что-то остановило у витрины. Анна Андреевна предложила зайти, я с радостью согласилась. Но едва мы вошли, нас остановила гардеробщица и попросила снять калоши. Это относилось только к Анне Андреевне — я была в толстых башмаках на резине, у нее же