ее продовольственных карточек, показав этим, что она может скатиться и в полную нищету. В обычной ситуации писатели получали так называемый трудовой лимит — продовольственные карточки на сумму пятьсот рублей, плюс двести рублей на такси. Ахматовой теперь пришлось стать иждивенкой бывшего мужа, Николая Пунина; правда, он как искусствовед получал только «научный лимит», то есть карточки на триста рублей. Кроме того, Ахматовой — «бывшему писателю» — с 4 сентября уже не полагалась отдельная комната. К счастью, на комнату пока имел право, как фронтовик, Лев Гумилев. Жесткий прессинг немного ослабел лишь к концу сентября, когда Ахматовой все-таки позвонили из Союза писателей, чтобы она пришла за карточками. А в октябре, по ходатайству Фадеева, ее снова приняли в Литфонд.

Советские спецслужбы внимательно следили, как Ахматова реагирует на все эти меры. В одном из донесений сказано: поэтесса морально не сломлена. «Объект, Ахматова, перенесла Постановление тяжело. Она долго болела: невроз, сердце, аритмия, фурункулез. Но внешне держалась бодро. Рассказывает, что неизвестные присылают ей цветы и фрукты. Никто от нее не отвернулся. Никто ее не предал». «Прибавилось только славы, — заметила она. — Славы мученика. Всеобщее сочувствие. Жалость. Симпатии. Читают даже те, кто имени моего не слышал раньше. Люди отворачиваются скорее даже от благосостояния своего ближнего, чем от беды».

Но и в самый острый период травли, когда пресса обрушивала на нее потоки ругани, Ахматова не позволяла себе проявлять слабость. О Зощенко, который, по слухам, собирался покончить с собой, она, по сведениям тайной агентуры, сказала: «Бедные, они же ничего не знают или забыли, ведь все это уже было, начиная с 1924 года (на самом деле — с 1925-го, когда Ахматова впервые услышала от писательницы Мариэтты Шагинян о том, что якобы существует запрет на публикацию ее произведений. — Д. Д.). Для Зощенко это удар, а для меня — только повторение когда-то выслушанных проклятий и нравоучений».

В деле публичного очернительства и поношений Ахматовой у Жданова, одного из первых людей в партии, нашелся серьезный соперник. Критик Виктор Перцов уже в 1925 году говорил о ней как о поэтессе, которая «не знала, когда ей умереть». В литературном салоне Лили Брик (салон этот находился под покровительством госбезопасности) об Ахматовой говорили как о «внутреннем эмигранте» — и это во времена, когда слово «эмигрант» было синонимом понятия «изменник родины».

И все же я вполне допускаю, что Ахматова сознательно преуменьшала то воздействие, которое август 1946 года оказал на ее душевное состояние: она не хотела доставлять радость своим недругам. Скорее всего, более реальным, чем ее собственные высказывания, нужно считать оценку Надежды Мандельштам: «Память Ахматовой зарегистрировала всю многолетнюю анафему, и она приняла постановление, как и следовало, то есть без всяких эмоций, но с естественным страхом последствий. Она боялась за близких да и за себя — невозможно избавиться от дрожи, когда вплотную подступает тупая мертвая сила, чтобы вытащить тебя из постели и увлечь в небытие».

Как однажды заметила сама Ахматова, количество памфлетов, обрушившихся на нее с осени 1946 года, можно выразить только четырехзначным числом. Действительно, на голову стареющей, больной и много страдавшей женщины было вылито столько грязи, что получить представление об этом дают возможность только количественные показатели. Большая советская энциклопедия с гордостью сообщает, что в 1946 году в СССР было 26 всесоюзных газет, суммарный тираж которых составлял в день 6,89 млн. экземпляров, и 123 местных ежедневных издания, с общим тиражом 3,8 млн. экземпляров. То есть уже в день публикации доклада Жданова с его текстом должны были ознакомиться по крайней мере десять миллионов человек.

Что касается Постановления ЦК, то оно было напечатано во всех центральных журналах: например, в иллюстрированном журнале «Огонек», в женском журнале «Работница», в молодежной «Смене». Доклад Жданова одновременно вышел в виде брошюры, тиражом не менее миллиона экземпляров. Не были забыты и те, кто газет не читал: более сотни крупных советских радиостанций передали текст этих двух документов, а ведь радио ежедневно слушали у себя дома или стоя перед уличными громкоговорителями 25–30 миллионов советских граждан. Даже после того как кампания подошла к концу — на очереди появились другие темы, — во всех средних школах и на филологических факультетах регулярно отмечали годовщину Постановления и доклада; оба текста вошли в список литературы для обязательного чтения. Так что клеймо «монахини и блудницы» вбивалось в сознание населения поистине индустриальными методами.

Ахматовой, которая стала объектом грандиозной пропагандистской кампании, нечем было защитить себя. Когда о ней говорили, что после Октябрьской революции она двадцать лет молчала — хотя ее обрекали на молчание, — она не могла возразить ни слова. Ее упрекали, что в «Поэме без героя» она прячет за хитроумными кодами внутреннюю душевную пустоту, однако до конца жизни не позволяли напечатать полный текст «Поэмы».

В публичное шельмование включились не только литераторы и функционеры, но и так называемые простые трудящиеся, которые о поэзии Ахматовой, по всей вероятности, знали лишь по цитатам из доклада Жданова. Например, некто Кушнер, конструктор предприятия № 451, говорил так: «По поводу стихотворений Ахматовой могу сказать одно, что это выжившая из ума „барынька“, осколок старой гнилой интеллигенции, совершенно не видит настоящей жизни и от безделья вздыхает по прошлому, мешая работать другим. Постановление ЦК Партии и доклад тов. Жданова своевременно разоблачили этих вредителей и пошляков в нашей литературе».

Существовала, однако, и более тонкая форма лжи, предназначенная для либерального Запада. Побывавший в Москве весной 1947 года венгерский писатель Иван Болдижар рассказывает в своей книге, исполненной симпатии к принимающей стороне, о пресс-конференции в Центральном Доме литераторов. (При этом не мешает заметить, что в Венгрии в то время еще существовали различные партии и более или менее независимая пресса, коммунисты пока только готовились к захвату власти.)

«<Эдвард> Кренкшоу, корреспондент „Нью кроникл“, задает вопрос Борису Горбатову: „Выходит, у вас можно писать только из патриотического долга? Только о войне, производстве, героизме?“

Горбатов с примиряющей улыбкой отвечает: „Писать у нас можно обо всем! О природе, о человеке, о любви, да хоть о собаках. Мой друг Пришвин, например, пишет только о собаках, но любит он человека. Мы почувствовали, что мадам Ахматова, которой вместе с Зощенко пришлось покинуть Союз писателей, не любит человека, того человека, который после победоносной войны возрождает свою родину“».

Даже в совершенно секретных справках, которые составлялись для партийных инстанций, нельзя было найти ничего такого, что противоречило бы искусственно поддерживаемой атмосфере «всенародного осуждения». Но отрадные исключения все же встречались. Например, Паустовский, когда ему поручили написать в «Правду» отклик