наставник, учитель, источник правды душевной. Вы для меня ключ воды живой75, к которому, я стремлюсь всей душой. У меня много, много вопросов к Вам, вопросов жизненных, важных на _в_с_ю_ _ж_и_з_н_ь. Я не могу писать Вам обо всем и не хочу отягощать Вас в письмах моими заботами. Мне грустно, что я опять должна говорить то, что Вы не хотите слушать, но что же мне делать? Как дать Вам понять и поверить, что только у такой _Д_у_ш_и, как Ваша спросила бы я совета на _Ж_и_з_н_ь?! Беседу с Вами я сохранила бы до конца моих дней в душе и сердце. Я эгоистка, и мне этого стыдно, но это правда, все то, что я пишу, и я хочу, чтобы Вы меня поняли.

Когда я говорю о своей ничтожности, то это не «скромничанье», — нет. Это моя боль, это правда. У меня есть вкус к добру, и я способна видеть то, что мне не хватает, и это меня мучает[32]. Я напротив — духовно очень себялюбива и горда. Прежде я была лучше и любила больше ближнего.

Мой дорогой, далекий, светлый Иван Сергеевич, я никогда не хочу писать Вам о моих трудностях[33], т. к. Вам нужны светлые, радостные письма, — я это чувствую[34]. Но мне иногда хотелось попросить Вас помолиться обо мне[35].

И у меня есть «но» при мысли о встрече с Вами, вернее при мечте о ней. Я боюсь, что я в воображении Вашем совсем другая, и что мне будет больно, когда я в оригинале не буду соответствовать созданному Вами образу и утрачу Вас[36].

Этого я так боюсь, что только поэтому одному не решилась бы увидеться с Вами. И потому я уже теперь не хочу, чтобы Вы представляли меня лучше, чем я есть. Мне стыдно за все плохое во мне. Ради Бога, верьте мне, что я не скромничаю. Ведь у каждого человека бывает желание быть справедливо судимым. Я очень не люблю несправедливости в ту и другую сторону. Я не люблю себе приписывать добродетели, которых у меня нет. Я только скорблю о том, что я плохая. Не говорите мне ничего об этом, а то выходит, будто я напрашиваюсь на Ваш протест. Н_и_ч_е_г_о_ об этом не надо говорить. Только лучше, если Вы меня будете считать просто очень мелкой женщиной[37] с обычными недостатками, — тогда мне легче жить. Тогда я не буду себе казаться вороной в павлиньих перьях. Как-то все глупо выходит. Но Вы поняли? Только одно истинно прекрасно, чисто и свободно от «ничтожности», — это мое искреннее, правдивое чувство душевности, духовной любви и преданности Вам. Это моя правда, святая и искренняя.

Но довольно о себе. Я поступлю во всем так, как хотите[38] этого Вы. Но все же я иногда мечтаю[39] и представляю себе различные картины[40], увы невозможной, встречи. Я говорю тогда с Вами о многом, стараясь угадать[41] Ваши советы, стараясь понять и увидеть жизнь[42].

Как волнующе-чудесно знать, что родится Ваш дивный роман, что «Пути» намечаются и оживают… Я бы хотела хоть какую-нибудь жертву принести этим «Путям», хоть бы как-нибудь, каким-нибудь участием способствовать их появлению, их оживанию. Подвиг души бы на себя положила, чтобы легче было Вам писать. Как бывало в старинных сказках: — один может своей жертвенностью помогать другому. Если бы это было можно!

В «Путях Небесных» — Божественное скрыто, будто бы собраны искры Божий, заложенные в людях, природе, способные проявиться на нашей грешной земле. Я плачу, когда читаю о желании Вашем пропеть гимн всему этому Божьему, нашей русской природе, всему, что дорого всем нам. Да подкрепит Вас Бог!

Я несколько раз порывалась сказать[43] Вам, что чувствуется необычайность в «Путях Небесных», Ваше Святая Святых, — но я не говорила этого, т. к. боялась быть нескромной. Я так это понимаю! Именно как у Гафиза! Я очень люблю «Основы художества». Милый Вы, как понимаю боль Вашу утрат безвременных, драгоценнейших! Как ужасно, действительно ужасно (не люблю это захватанное слово, но иначе не выразишь) все, что пришлось Вам пережить! Но Ваши милые усопшие конечно духовно с Вами! Как мог иначе называться Ваш сын?! Конечно Сергий! Я так это чувствую! Сколько любви, сколько гармонии, счастья. К чему утратить все это? За что? Для чего? Я понимаю как больно Вам писать о прошлом счастье. Но все-таки есть радость у Вас того, что _Б_ы_л_о. Печальная радость, но все же радость. Да, чудовищно то, что отнято у Вас! И ведь Вы поете, Ему, Единому Творцу, Ему, чья Воля да святится! И Он благ и не оставит Вас своей милостью. Я так этому верю. Не может быть иначе!

Я к сожалению не читала «Под горами»[44]. Постараюсь найти в немецком издании, но в Голландии ничего нет, — напишу в Берлин.

Мне радостно было узнать о Вашем Ивике (я зову его Вашими словами). Родная, близкая душа с Вами, и приятно это сознавать. Я ему заочно желаю успеха и продвижения в науке, счастья и радости. Это ведь и Ваша радость. Как мне хочется сделать для Вас что-нибудь! Если бы я жила в Париже, то я постаралась бы все, все сделать так, чтобы у Вас много времени для себя было, покоя, бестревожности. Ну, что я могу отсюда сделать?! Ничего. Только всей душой желать Вам этого.

Мы здесь живем чудесно: парк такой роскошный, не вылизанный по-английски, а больше русский. Я сижу сейчас под елками, и все кругом меня цветы, цветы, простенькие, синенькие, желтенькие, беленькие, совсем «наши». Птиц масса. Ежик бегал только что. Галки (люблю их уютное цоканье) возятся на деревьях и галдят, птенцов кормят. Солнце, облачка белыми барашками бегут. В Голландии небо очень красиво меняется, и облака — целая картина. Я смотрю на них и думаю, думаю. Ах, если бы можно было Вам погостить у нас! Сейчас будем сенокос начинать. Но, конечно, все это не то, что у нас. Все машины, машины. И вообще быта нашего нет. Все другое. Завтра м. б. высидятся у меня цыплятки. Курица «самоседка». Но точно, конечно, не знаю. Щеночка я себе купила, и назову его «Бушуй» в память Вашего Бушуя76. Видите какая обезьянка! Правда он еще такой маленький и совсем не бушующий. Крысолов он, — здесь масса крыс, от воды. Ах как чудно сейчас запахло вдруг сеном и