Все это время мы жили в досадной суете: должны были освободить дом прежний к 1-му мая, т. к. мы отказали, надеясь смочь переехать на хутор, но тип, сидящий на хуторе и рассчитанный мужем уже к 1-му апр., безобразничал и не съезжал, портя все хозяйство, моря скот и т. п. Был суд. Было масса всего такого, как делал сюсюкающий сын дворника «ссто, кому усси-то оболтали?»63. Вот такая атмосфера. Суд мы выиграли, тип уехал, а мы остались висеть между небом и землей. На 1–2 месяца мы остановились у одного знакомого мужа в его старом замке (в этом году 200 лет будет), где и живём сейчас. К счастью близко от хутора и можно ходить пешком даже туда. Хотим отделать дом и переехать. Собираться пришлось, таким образом, на 2 дома, и кроме всего заболела очень мама и слегла вплотную тотчас по приезде. Сегодня ей лучше, но она очень ослабела. Все это время было нашим больным зубом, и издергались мы все ужасно. Сейчас мы живем в чудных условиях, как в сказке, но даже и насладиться-то некогда. И все же хочется скорей «домой», хоть дома пока что и нет как бы. Живем мы оторвано от всего мира. Весна у нас очень холодная, и яблони все еще не раскрывают своих букетов, хоть и набрали их очень тугие и пышные. По стенам дома много шпалерных груш, — очень красиво. Все Вам хотелось бы описать, но тороплюсь письмо отнести в ящик, т. к. выемка только 2 раза в сутки и то в деревне за 3/4 часа ходьбы.

До июня наш адрес: «Wickenburgh»'t Goij

Post Houten (U.), Holland.

а потом: Schalkwijk (U.), Lage dijk 139.

Но я скоро напишу! Мне так радостно Вам писать! Я счастлива, что почта опять открыта.

Да хранит Вас Бог и даст Вам сил и радости Творчества.

От всей души приветствую Вас, далекий, дорогой, неоценимый! Ваша Ольга Б.

P. S. Цветы с хутора, мной самой уже посаженные.

Простите, что неряшливо выглядит письмо. Сегодня год тому назад, вечером я вышла из клиники, и так долго, долго потом от Вас ничего не слыхала!

Мама очень сердечно Вам кланяется!

25

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

23. V.41

Милая Ольга Александровна,

Приходится повторяться, но не могу не сказать, что, как всегда, письмо Ваше явилось для меня светлой радостью — бывают и «темные» радости! — Сам не знаю, не понимаю, чем объяснить ту необычную взволнованность, с какой вскрываю конверт… Чувствуется мне как бы назначенность — получать от времени до времени знаки, что есть на свете тонко созвучная тебе душа, получать как бы отсвет отнятого у тебя, но тебя не оставившего совсем. Странное чувство… — проснуться — и тут же радостно вспомнить, что у тебя что-то праздничное, в тебе, с тобой… — Ваши редкие письма, в которых столько, как бы прикровенно, скромно, утаено ласковости и нежности. Много-много получал я писем от читателей-читательниц, — и много в них бывает и признательности, и заботливости, иногда истеричности ласковой, — но ни одно не вызывало, не рождало таких чувств во мне, как Ваши письма. Но довольно, Вы умны, Вы все чувствуете, — сердце Ваше заполняет и восполняет все несказуемое. Вы радуетесь, что я пишу наши «Пути»… — я их почти не пишу, а живу ими только, сердцем вычерчиваю, — условия жизни не дают больших полос свободного времени, а я иначе не могу работать: я могу писать, когда знаю, что ничто меня не оторвет. Но вот какая подробность: одновременно с Вашим письмом, пришло другое, от одного литератора-публициста былого времени, вдохновенное до удивления, — с великой хвалой «Путям Небесным», и как бы «требованием» — непременно закончить. В тот же день явился одни чуткий читатель-музыкант с ворохом книг моих для надписания, и стыдливо просил — о «Путях» — то же. Да, я знаю, есть у меня обязательство перед русским читателем. И я его должен выполнить, и что-то говорит мне, что светлая Ваша воля и Ваша дума о моей работе — помогут мне духовно. Сознание, что Вы ждете завершения труда, что Вы этого хотите — для меня уже повеление. Ибо чуется мне, видится духовным взором, что все это не случайно, а _д_а_е_т_с_я. И я крепче чувствую связь свою с дорогими отшедшими.

Не хвалите меня, я знаю Ваше отношение к моим писаниям. Не надо этого. Ведь когда любишь что искренно и полно — слова беспомощны высказать полноту. Вы пишете о визе… — я не понял: для чего виза? или Вы хотите приехать? Но не будет ли это неосторожно? В бурные времена лучше быть у своей пристани. Я — Вы это понимаете — был бы рад личной встрече с Вами, но я еще более буду рад, зная, что Вы у пристани, что никакие тревоги и неудобства Вас не коснутся. Будемте же перекликаться, только. И потом, еще… — увижу Вас, услышу Вас, и станет мне грустно, когда не станет Вас. А это может быть. Лучше и не видеться. Правда?

Вы спрашиваете о моем Ивике. Он вернулся, окрепший — он атлет-красавец, глаза у него и некоторые черты лица — так напоминают мне моего погибшего Сережечку, — общая у них кровь: он сын родной, по матери, племянницы моей Оли. Он любит меня, ласковый, не громко, но хорошо любит, я это знаю. Он снова на высших математических курсах при своем лицее64, готовится к трудному конкурсу в Эколь Нормаль Суперьер, — его не влечет прикладное, он весь в чистой науке, готовит себя на путь ученого. Он умен, серьезен, очень к себе строг, с огромной волей. Политика его никак не трогает, он даже газет не знает, — в ином живет, в проблемах высшего математического знания. Что выйдет из него — не знаю, но должно выйти, — его очень ценят профессора. В субботу он приходит ко мне ночевать, я его покормлю, что есть, любит музыку, — это вторая его страсть, а третья — атлетический спорт, гимнастика на аппаратах. Оля моя воспитала его, живую душу в него вложила, скромную ласковость и чистоту, и простую веру. Мы его окрестили, когда ему было 6 лет, — теперь ему 21, — и имя ему Ивестион, — он по метрике своей — Ив.

Ну, дорогой друг, милый друг, нежный друг мой… мне хорошо от Ваших писем, я так привык к ласковости и нежности, и все это