Шрифт:
Закладка:
Ваше письмо, писанное в ночь под Великий Четверг, я получил, и оно было для меня самым ныне близким «Христос Воскресе». Хотел бы приложить Вам ландыш, но… устыдился «сантиментальности». Но я мысленно посылаю, Вы его создадите воображением, оно у Вас живое, яркое, — чувствую. Я могу иногда вызывать этим благом у человека, одним из ценнейших благ, могу вызывать все, до осязаемости. Сейчас я вызвал, как пахнет первый ландыш, впервые увиденный мной, в детстве… — словами не скажешь. Я иногда так хочу услыхать Ваш голос, стараюсь вообразить звук его… — нет, не могу. А какой голосок у ландыша? Кажется, звон, еле слышный звон тонкого-тонкого фарфора, тончайшего, чистейшего… А слышите ли Вы шепотливый шорох голубых — синих, скорей — лесных колокольчиков, крупных, росой облитых? Когда встряхнешь целый пучок — как они шелестят, с подзвоном, приглушенным! А как шуршат спелые колосья!
В «Путях Небесных» — этому, всей природе я хотел бы пропеть славу словами моей Дари… — я хочу сам уйти в наши просторы русские, в звоны монастырские, в молитвы, в зимние поля, в глушь парков старых поместий… в сенокосы… в метели, в хозяйственный деревенский быт, — и все пронизать _с_в_я_т_ы_м, наполнить _е_ю, и через нее, Дариню, показать читателю русский мир Божий. Необъятность всего, что видит мое воображение, делает меня иногда немым и изумленным, — не одолеть! Но… надо; надо попытаться. Мне иногда кажется, что это _н_а_к_а_з_ мне — написать, закончить, отразить уже _д_а_н_н_о_е, таящееся _т_а_м, от века. Помните ли, если читали «Основы художества»65, о совершенном в искусстве, Вашего профессора66, — как в переводе Фета67 говорится у персидского поэта Гафиза? Там приведено:
Сошло дыханье свыше,
И я слова распознаю:
«Гафиз, зачем мечтаешь,
Что сам творишь ты песнь свою?
С предвечного начала,
На лилиях и розах,
Узор ее волшебный
Стоит начертанный в раю…» —?[30]
Это из тайн подлинного творчества. Ах, сколько бы мог я рассказать Вам, как, _к_а_а_к_ писались «Пути»! Всю правду… и Вы, м. б., убедились бы в истинности слов Гафиза. Вот почему трепет охватывает, когда думаешь что _н_а_д_о_ написать, что это непостижимо трудно, что… м. б. и надо спешить…
О, я знаю, мы могли бы много-много сказать друг-другу, и все понять… — но надо быть и благоразумным и покоряться требованиям жизни. Как говорил один татарин в Крыму: «тяни твои ножки, пока твое одеяло длинен будет». Так-с. Кстати, Вы читали мое «Под горами»68 — очень давнее… Есть в немецком издании, — называется «Ли-и-бе ин дер Крим», издание Университетской библиотеки. Реклама. Подлинник вряд ли найдется, у меня один экземпляр, авторский. Итальянцы еще издали69, — европейцы любят «экзотику». Там много еще юного-меня, хотя я писал эту вещь не юным уже, а молодым, но до 10-го года, помнится, до «Человека из ресторана». Там — юная любовь, «татарская». Видите, какой я смелый был? Правда, чтобы писать это, я проглядел десяток томов «Энциклопедии Крыма», изучал Коран и татарский фольклор, — но все же это, пожалуй, не истинная картина, а приличная олеография. Теперь мне смешно вспомнить, но писалось с горячей искренностью. Я начал, было, недавно, рассказ — «Дар чудесный» — и бросил: очень больно. Вспомнились дни счастья, молодость наша, наша поездка70, в первый раз в жизни в горы, пикник, родники, собачка, моя Оля, мой Олёк, амазонкой, впервые севшая в дамское седло, но — как! Были удивлены татары-наездники. Наследственность71 сказалась! Сперва, перед посадкой, татарин говорил ей: «Сыди, как свэчка… лошадь умней тэбя!» А потом — «зачим обманул — не ездил! сами лучши амазан, много ездил… плут ты, синие глаза…» И не стал писать… больно. А какая тема! Открылось — человек владеет таким чудесным даром — носить в себе чудесный аппарат — воображение… Я и сейчас слышу, как собачка хрустит головкой тараньки, под камнем, на вершине Чатыр-Дага72… я слышу аромат от шашлыка, вижу бессмертные глаза… — доселе! Мог бы написать все, в два-три дня, и вряд ли напишу.
Ну, до свиданья, милый друг, ласковость родная… до свидания в письме.
Да, Вы говорите, что Вы кажетесь себе ничтожной! Бросьте. Вы знаете, что все мы «куплены дорогою ценой»73 (Ап. Павел). Как же можете говорить?! Я-то Вашу «цену» знаю, но не стану писать об этом. Скромница Вы — вот и все, что пока скажу. Иначе взволнуют Вас мои оценки. Как Ваше здоровье? — Напишите. Как Ваша мама? Надеюсь, все хорошо. Самое мое острое желание, чтобы Вы были спокойны. Почему так? Ну — потому что я тогда покоен. Видите, какой я себялюбец! Целую Вашу руку, милый, хороший друг. Жду Вашего образа, — оживлю его воображением — вот Вы и близко. Ваш Ив. Шмелев
[Почтительно кланяюсь] Вашей маме.
26
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
16 июня 1941
Дорогой, милый Иван Сергеевич!
Не могла, не хотела сразу отвечать Вам на Ваше такое милое мне письмо. Не хотела слишком скоро прервать праздник, предвкушение радости беседы с Вами. Я ежедневно мысленно говорила с Вами, наполняла целый день общением с Вами и чувствовала, что, написав письмо, поставлю как бы точку. Но все же сегодня я не могла дольше и молчать, и вот пишу полная радостными мыслями о Вас. В Духов День74 я так много думала о Вас, т. к. вспоминала, как 2 года тому назад (тогда это не был Духов день)[31] я решила писать Вам в первый раз. Ах, если бы Вы знали, как я писала и что это был за день! Искренней не могла я быть больше, чем тогда, и говорило у меня само сердце. И потому, м. б., и Вам это сразу почувствовалось. Много я тогда переживала…
Вы для меня так много значите, так много мне даете, что я не могу выразить.
Как мне трудно писать Вам, не говоря многого, т. к. Вы это запрещаете, а между тем это так важно мне.
Вы говорите, что лучше мне не стараться приехать лично. Я конечно поступлю так, как лучше для Вас, но мне хочется сказать почему я этого хотела;
в последний раз скажу то, что Вы мне запретили говорить, т. к. иначе нельзя.
Вы для меня
