бы произойти (или как сказать?) в течении пяти минут, — много десяти. Но сны эти все как один мучили его полные ночи; а даже один из снов, как рассказывал мне лично он, продолжился и после того, как брат встал среди ночи, извиняюсь, в туалет.

Я уже сбился со счёту, — так вот, в четвёртую (ведь так?) ночь ему снится следующее. Он будто бы в компании нахалов, обещавших исполнить преступление, будто бы он с ними в тренажёрном зале так же как и они подходит к снарядам и тягает тяжести, — чего он в жизни не делал ни разу. За этим занятием он как бы ненароком интересуется у них — когда, собственно, они исполнят заказ? На что они его утешают и говорят, что его отец уже похищен и осталось только убить его, — что он, будто бы, у них в подвале, в тайном месте — то ли на даче, то ли в каком-то своём доме.

К своей досаде, когда он проснулся, вспомнил, что во сне он улыбался с этими негодяями и очень был доволен, что «дело движется». От себя скажу: не знаю, думал ли он, что сходит с ума, — я же думаю, что нет; думаю, у него в реальности, помимо этого, хватало страхов и тоски куда более серьёзных чем глупые сны, хотя и такие невозможные. Но продолжим всё-таки о снах.

В пятую ночь (я не ошибаюсь?) ему снится опять та же качалка… Брат начинает раздражаться, — а вдруг эти бандиты решили его кинуть? Сон почему-то сменяется и ему снится мама, — она говорит ему, что соседи как-то стали странно здороваться, будто бы лишь для приличия, лишь для формальности. Вставлю тут слово о соседях по нашему подъезду, где мы вырасли с братом. Соседи наши — это одна семья и все мы, будучи маленькими детьми, всегда воспринимали их при встречи с радостью, и они нас так же. А тут, во сне, когда мама говорит об этой новой странности брату, он вдруг с омерзением понимает, что они наверно всё знают, да только не говорят об этом маме из уважения, поминая былую любовь до этого злодеяния.

В этом сне Брат уже страдает за мамину наивность, — она свято верит, что папа обязательно вернётся, а с соседями наверно с самими что-то не так…

В шестую ночь, — вы только представьте, в шестую ночь, и это подряд, — да возможно ли такое, — в шестую ночь брат оказывается с теми отморозками во дворе того самого дома, в подвале которого по сну был пленён наш отец. Брат неприятно удивился на этот раз, не успев ещё даже проснуться, а во сне. Они говорят ему: «Убей его вместе с нами.» И в вопросе их звучит подоплёка, мол — «не трус ли ты?» Брат что-то делает, — то ли собираясь душить, то ли резать, хотя и нечем резать, ведь руки пустые, — но видит, что отец итак уже мёртв.

Как он описывал мне, это был самый «не неприятный» сон, потому что “хотя бы ему не пришлось убивать самому, собственными руками”. Он отметил какую-то странную деталь, которую ни я, ни он не смогли расшифровать: папа был в кожаной куртке, в спортивных штанах, будто один из этих гопников, только старый. На самом же деле папа был человек интеллигентный и совершенно из другого мира, из другой реальности.

Последний сон, седьмой, был в тех же ощущениях, что все уже кругом подозревают об убийстве отца, но молчат из приличия. Все, кроме мамы, которая по-прежнему фантастическим образом верила, что папа просто пока «пропавший без вести», и она ждала, даже по прошествии недели, как он непременно вернётся и всё будет как раньше. Это слово — “как раньше” — резало его по живому в душе и он чувствовал слёзы, потому что ему было её жалко.

Брат мучился этим во сне, но в действительности, в промежутках между снами, он не придавал такого большого значения, что сны можно сложить в единую картину. А понял он это только тогда, когда приснился этот последний сон, — и тогда он осознал, что всё это не иначе, как нечто посланное Богом, нечто укоряющее его за его преступление на дороге, нечто тайное и понятное только ему одному, — и расскажи он это кому-то кроме меня, то его, при всех его доказательствах, приняли бы за сумашедшего или просто отнеслись бы с легкомыслием.

Последний этот сон был странный, — самый странный из всех семи, — но этот, самый непонятный сон, он, к своему удивлению, каким-то образом расшифровал.

Ему снится, в то время, когда мать надеется, что папа непременно вернётся, как он прячет какой-то старинный советский провод, — то ли от кабельного ТВ, то ли ещё от чего, — настолько древний, оставшийся наверное ещё от прошлых жильцов в этой квартире (а мы были вторые жильцы и жили в ней всю жизнь). Он думает: «Да кто станет его искать? Провод хороший, — пригодится!» И тут же думает, что даже если и будут его самого, то есть брата, искать, то кто подумает из ищущих полицейских для чего-нибудь обыскивать квартиру? Эта мысль его утешает и он решает не выкидывать провод, а припрятать его куда подальше — на всякий случай.

Я помню его восторг, когда он при всей своей тоске, с горящими глазами, всеми силами русского языка расписывал мне — что значит этот сон, — не смотря на то, что я его понял и с первых предложений.

— Понимаешь, — говорил он повышенным, возбуждённым голосом, — слово «провод» созвучно с словом «правда», и то, что я пытался спрятать этот провод — я пытался спрятать правду, — правду о том, что я убийца!

— Да брось! — с откуда-то, неожиданно для меня самого, взявшейся во мне ненавистью отвечал я. — Какой ты убийца?! Ты дурак! Радуйся, что тебя менты не поймали, и сплюнь, чтобы не раскрылось и в будущем.

Тогда я ещё не знал, что будущего у него нет, а судил его как по себе, как по своей жизни. Брат же, после этой исповеди о снах, ушёл в глухую депрессию, коей я, к своему теперешнему сожалению, не успел, опять-таки из-за дел, быть свидетелем, а знаю о ней только из рассказов новой его подруги и других людей, с кем он был в последние дни.