которой мы познавали вместе прелести плотского осязания и лобызания, но не более; а «более» было уже с другой подругой во время студенчества, — подруга эта любила меня по-настоящему, о чём я сообразил лишь по прошествии множества лет, когда уже было слишком поздно что-то исправить или изменить. Но я всё-таки на её влюблённые в меня глаза смотрел с уважением, и не только уж пользовался её телом, а и считал по крайней мере как бы другом… Впрочем, этого ей конечно же было мало, и мы, «продружив» пять лет, окончательно и бесповоротно разошлись.

Не могу не сказать, раз уж задел эту тему, что вдальнейшем, из отличницы, почти ботанички, она превратилась в какую-то «светскую львицу»; папа у неё был весьма богатый и видимо он помог ей открыть своё дело. Насколько я знаю, она так и не вышла замуж, а провела свою молодость по клубам и в отношениях с разнообразными клубными упитанными мальчиками, в вещах в обтяжку, с бородами и с абсолютным неумение что-либо сделать своими руками. Но она молодец, в том смысле, что хотя бы не упала доконца, а всё-таки живёт своим, — хоть и не трудом физическим, а «управлением» теми, кто на неё работает, — но всё же!

Теперь, описав мало-мальски себя, дабы не выглядеть в глазах читателя ангелом, «судящим все колена Израилевы», продолжу хронологию о том, что же всё-таки побудило брата к суициду. Да, и ещё, я вовсе не писатель и считаю это занятие глупым — ибо не приносит никакой пользы практической, — но смерть брата так поразила меня, что я решил высказаться, дабы, проговорив его историю, навести какой-то порядок в собственной голове.

* * *

Однажды мы пошли с ним в лес — разжечь костёр, пожарить на нём сосиски, словом, отдохнуть, что называется. Те, кто ходит в лес или любит природу и уединение, те знают, что стоит отойти от города хотя бы километров пять и тут же в голове что-то переворачивается, на вас слетает ощущение, что вся ваша цивилизация — это не более, чем вымысел, вами же и вам подобными сочинённый, и что на самом деле во всём Мире действуют вот эти — настоящие законы — законы природы, которых мы, к сожалению, не знаем, а только делаем вид, что будто нам всё известно в природе, снимая про неё передачи для телевидения.

Так вот, то ли на моего брата подействовало что-то в этом роде, ну то есть какое-то такое снизошло на него ощущение, то ли ещё что, но он совершенно перестал говорить со мной. Я, значит, то да сё, а он не бе, не ме, не кукареку. Это было так странно. Я вижу, что он, так сказать, со мной, что он всё слышит, но ничего почему-то не отвечает. Конечно, это была осознанная издёвка надо мной. Но что я ему сделал, что он так стал вести себя со мной, этого я понять не мог и этим мучился.

В конце концов я сказал ему: «Если я ещё раз захочу в лес, то нужно будет брать кого-нибудь третьего, или вообще идти одному, так как что с тобой, что без тебя — разницы никакой!»

Нет, он не то чтобы потерял дар речи, — свои-то вопросики он задавал порой, например, «куда сейчас повернём» или не забыл ли я взять то-то и то-то. А вот что касалось моих речей или вопросов, то он, то ли с «позиции старшего», то ли «ошеломлённый» природой, совершенно бойкотировал меня, так что я даже почувствовал себя не в своём уме, потому что пришло на ум, будто я вообще не знаю этого человека, не смотря на то, что знаком с ним всю жизнь.

Хочу привести к этому случаю другой случай, когда ошеломил его я. Мы были ещё школьниками и брату нужно было купить учебник в магазине книг. Книги в том магазине лежали в свободном доступе, наподобие как в библиотеке, а не на витрине и не за стеклом. Нужный учебник стоил значительную сумму по тем временам — сто шестьдесят рублей. Магазин был популярный и располагался в центре города, поэтому в нём было людно и на кассу стояла очередь человек из пяти.

Брат взял со стеллажа нужную книгу и вручил её мне, дескать как младшему, который должен помогать старшему, а сам отправился занимать очередь. Тут же мне в голову слетела такая мысль: народу много, книга у меня, — а что если мне тихой сапой удалиться из магазина, а брат, заметив это, окажется в странной ситуации, — в ситуации, когда книги нет и получится, что и платить не за что.

Вскоре он догнал меня на улице — и так и вышло, он не заплатил. Он был меж двух огней: с одной стороны, только что стал подельником в краже, с другой — а что же ему было делать? Продавщица бы спросила его — а где книга, — а он бы ответил: а мой брат её унёс; а она бы в ответ — а не унёс ли он, может быть, и ещё что-нибудь, ещё какой-нибудь учебник? И тогда бы ему пришлось быть доносчиком на меня и меня бы привлекли и как минимум опозорили бы.

Когда он догнал меня и схватил за плечо, лицо у него было такое растерянное, как-будто не я младше него, а он лет на пять меня моложе.

— Ты что наделал! — закричал он. — У нас что, денег нет что ли, что ты воруешь?!

— Да ладно, чего ты… — стал утешать я. — Пошли что-нибудь купим. — я имел ввиду что-нибудь вкусное, газировку и кукурузные палочки, например.

— Никуда я с тобой не пойду!

Тут я испугался — значит он не считает себя моим подельником и скорей всего расскажет обо всём родителям. И нет чтобы ему сразу сказать такую фразу: «Я в этих ста шестидесяти рублях не замарат и мараться не собираюсь, и есть твои отравленные воровством сладости считаю мерзким!» Так нет же, он долго ещё после этого мучил меня своим, опять же таки, наподобие как в лесу, молчанием, и только спустя месяц я кое-как успокоился и увидел его гордую благородную сущность — что он и не подельник, но и не стукач.

Может быть даже с тех пор