Шрифт:
Закладка:
Вчера на ученом совете Унив[ерсите]та (без Вознесенского, который улетел к славянам) ко мне подошел Е. В. Тарле и громко сказал, что он с огромным интересом читает мою книгу о Толстом: “Благодарю Вас за то, что Вы ее написали”, прибавил он и пожал мне руку.
Итак, попробую вернуться к работе: 1) по Институту – о Толстом и рукописи VIII тома («Истории русской литературы». – П. Д.), 2) по Университету – курс о Лермонтове и семинар по Толстому. Но неужели в газете “Культура и жизнь” не будет ни слова об этой “ошибке”? Интересно, как поступят с г[осподи]ном Рюриковым?»[1442].
Словом, Б. М. Эйхенбаум призвал на помощь остатки оптимизма (а без него в то время нужно было только озаботиться поиском мыла и крепкой веревки) и продолжал работать. Конечно же, никаких оправданий в газете не последовало, и Рюриков продолжил свой славный путь партийного литературоведа и критика. Но, к счастью, не последовало и никаких оргвыводов.
30 октября на встрече с сотрудником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) В. П. Степановым, будущим главным редактором газеты «Культура и жизнь», Эйхенбаума также уже не склоняли: «Вечером я был в Смольном на совещании у тов. Степанова (из ЦК) о преподавании литературы в ВУЗах – скучные разговоры казенного характера»[1443].
11 ноября 1946 г. состоялось специальное заседание партбюро филологического факультета, на которое для доклада был приглашен исполняющий обязанности заведующего кафедрой истории русской литературы Н. И. Мордовченко, а также некоторые аспиранты – члены ВКП(б). «Порядок дня: Доклад о научных работах проф[ессора] Эйхенбаума в связи со статьей Б. Рюрикова “Вредная концепция проф[ессора] Б. Эйхенбаума”, напечатанной в газете “Культура и жизнь” от 20/Х– 46 г.»[1444].
В своем докладе Николай Иванович не мог не критиковать Б. М. Эйхенбаума, но в основном коснулся в этом ракурсе его работ 20-х гг., завершив отчет перед партбюро оптимистически:
«Общая характеристика исследовательского пути проф[ессора] Б. М. Эйхенбаума: эволюция от формализма к общественно-историческому осознанию литературного процесса и к научной разработке общественно-исторических и политических проблем»[1445].
Затем состоялось обсуждение:
«т. ХАВИН[1446]. Как вы собирались поставить на кафедре обсуждение статьи Б. Рюрикова?
[Н. И. МОРДОВЧЕНКО] – На заседании кафедры будут обсуждаться работы членов кафедры, напечатанные в “Ученых записках”, именно в связи со статьей Б. Рюрикова.
т. ХАВИН. Почему вы не хотите ставить на обсуждение именно эту статью?
[Н. И. МОРДОВЧЕНКО] – Я считаю, что цель статьи Б. Рюрикова значительно шире, чем работа проф[ессора] Эйхенбаума, так как она заставила пересмотреть всю нашу продукцию, и при обсуждении статей “Ученых записок” будет обсуждаться и статья проф[ессора] Эйхенбаума.
т. ЛОКШИНА[1447]. Были ли за последние годы теоретические историко-литературные работы проф[ессора] Эйхенбаума, подтверждающие его старые взгляды?
[Н. И. МОРДОВЧЕНКО] – Творческих деклараций за последние годы не было.
т. РЕДИНА. Проф[ессор] Эйхенбаум хотел писать статью в газету “Культура и жизнь”, сделал ли он что-либо в этом направлении?
[Н. И. МОРДОВЧЕНКО] – Кажется, нет.
т. ХАВИН. Будет ли зафиксировано, что мероприятия на кафедре (пересмотр работ) проводятся в связи со статьей Б. Рюрикова?
[Н. И. МОРДОВЧЕНКО] – Да, заседание кафедры будет ответом на статью Б. Рюрикова. ‹…›
т. РЕДИНА (секретарь партбюро). Необходимо на кафедре принять решение и составить документ, в котором было бы сказано, что кафедра сделала с момента постановления ЦК партии и как кафедра откликнулась на статью в газете “Культура и жизнь”»[1448].
В эти же дни Борис Михайлович решился просить аудиенцию у приехавшего в Ленинград А. М. Еголина[1449]. 12 ноября он записал: «Звонил А. М. Еголину – он назначил 14-го в 3 часа. Тоска!»[1450] На этой встрече, состоявшейся в результате только 17 ноября, Еголин даже позволил себе выразить профессору некоторую солидарность:
«Еголин был, конечно, равнодушен (что ему?), но сказал, что статья возмутила и его своим тоном и что он не допустил бы ее появления в газете, если бы был в это время в Москве. Александров, мол, философ и не имеет обо мне представления. Посоветовал написать Александрову письмо»[1451].
Несомненно, кампания 1946 г. очень сильно повредила Б. М. Эйхенбауму. Особенно это было очевидно потому, что 4 октября 1946 г. ему исполнилось 60 лет: юбилей не был должным образом отмечен ни в Ленинградском университете, ни в Пушкинском Доме. Это легко объяснимо – слишком было опасно поднять на щит ошельмованного профессора. Особенно такое игнорирование юбилея Б. М. Эйхенбаума диссонировало с отмеченным с непривычной помпой юбилеем М. П. Алексеева – на то время ученого совершенно иного масштаба.
Кроме того, сотрудники Пушкинского Дома заранее возбудили ходатайство о присвоении Б. М. Эйхенбауму по случаю его юбилея почетного звания «Заслуженный деятель науки РСФСР»; это было действительно почетным званием – в сентябре 1946 г. в Ленинградском университете их насчитывалось всего 12 человек (академиков и членов-корреспондентов было 44)[1452]. Но на волне критики дело это заглохло (впоследствии ему пытались опять дать ход, но также безрезультатно).
Не только сам Б. М. Эйхенбаум не понимал того, что же происходит, но и студенты. Вопрос о том, как относиться к профессору в свете газетных статей, обсуждался осенью на заседании партбюро филологического факультета:
«20 октября в газете “Культура и жизнь” была помещена статья о профессоре Б. М. Эйхенбауме. В студенческих кулуарах пошли шепотки, разговоры и всяческие кривотолки. Коммунисты должны уметь объяснить студентам, но вот вопрос: могут ли они объяснить? Партбюро провело небольшую работу с комсомольским активом, чтобы ориентировать студентов, но ни один коммунист не пришел в партбюро, хотя не все правильно отнеслись к этой статье.
Статья действительно подводит итог нескольким годам работы проф[ессора] Эйхенбаума, когда он еще не освободился от своих старых ошибок. И эта работа относится к его прошлому периоду, периоду 36–38 годов, только опубликована в 1941 году. Но мы знаем, что в прошлом году на научной сессии проф[ессор] Эйхенбаум сделал очень хороший доклад, который назывался статьи Ленина о Толстом, был послан в Москву и был одобрен Еголиным, очень показательна его работа о Лескове. Сейчас он пишет научную работу о Толстом, где он пересматривает свои прошлые положения. Но знать путь проф[ессора] Эйхенбаума, конечно, нужно»[1453].
Борис Михайлович вполне правильно уловил основные настроения – он «пока был объявлен живым». Но это облегчение оказалось
