днем я пытаюсь разумно с нею считаться, то во сне она нападает исподтишка, целиком подчиняет себе мои душу и тело, и никак от нее не спасешься! как это было в ту ночь, после приезда в Хайлигендамм, ну чем не наглядный пример! ведь как бы я ни старался освободиться от бремени всевозможных забот, от мучивших меня творческих сомнений, от мрачных и все же волнующих воспоминаний о родителях и моем детстве, о поездке, которая тоже не обошлась без переживаний, и, разумеется, от сладких и удручающих мыслей о взбудоражившем меня прощании с Хеленой, словом, как бы я ни старался бежать от всего этого в объятия благодатного, долгого, беспробудного, исцеляющего сна, она, эта сила, все же грубо вспугнула меня, хотя в этот раз обошлась со мною достаточно мягко, не так беспощадно, как иногда бывало, когда мне, положим, являлся во сне обнаженный мужчина, протягивающий свой вздыбленный фаллос; на сей раз она дала о себе знать самым невинным видением, то есть напомнила мне о моей беспомощности перед нею в виде достаточно безобидной сцены.

Я увидел мокрую от дождя знакомую улицу, оглушаемую чьими-то невыносимо громкими шагами; таинственная ночь, вся в размытых пятнах газовых фонарей, поглощала меня так нежно, страстно и горячо, как способно только лоно любящей женщины и, конечно же, собственно сон, так что я погрузился в ночь с удовольствием, предавшись всем своим существом прелести темноты, вспыхивающей местами желтыми ореолами света, а поскольку картина этой ночной улицы почему-то напомнила мне о ней, да, о ней, о Хелене, хотя ничто не указывало на то, что картина была ее непосредственным олицетворением, то чувства мои совершенно свободно, без страха и опасений, разлились по всей этой картине, как будто это была Хелена, как будто я запоздало хотел передать ей те ощущения, в которых наяву, подавленный обстоятельствами, вынужден был отказывать не только ей, но и самому себе, даже в безумные мгновенья экстаза.

Мне казалось, что меня готовится взять под свое крыло само благо, величайшее, охватывающее все сущее бесподобное благо, и я должен был отдать ему все, да, собственно, оно меня уже поглотило, стало мною, а я стал им, хотя у него ко мне было еще очень много вопросов, точно так же, как и у меня к нему; чуждыми, непривычно гулкими шагами я шел по дороге блага, это была благая улица, благая ночь, благая тьма и благие огни, и я чувствовал, что чем больше я отдаю, тем больше даров у меня остается; и это было приятно, это было прекрасно, даже несмотря на то, что эхо моих шагов доносилось до меня словно бы из холодного и пустого пространства.

Но я мог видеть его, потому что естество добра сделало себя зримым, я мог выглянуть из раздражающего шума своих шагов и протянуть к нему руку, ощутить, что добро может быть еще большим добром, увеличиваться и расти, и поэтому все, что меня ожидает в жизни, будет еще лучше, не зря же я так легко и свободно бреду через все это благо, а это ведь значит, что искупление, которого я так жаждал, мыкаясь на дне страданий, с которыми, кстати, как-то был связан отвратительный стук шагов, это значит, что взыскуемое мной искупление безо всяких особых премудростей уже мною получено.

И любовь, этот величайший дар, тоже была дана мне; любить булыжники мостовой, которым свет фонарей выгибает спины и поглощает один за другим, любить капли воды, изготовившиеся упасть с кончиков голых веток, любить бесовской стук шагов, любить газовые огоньки, пляшущие над водой в плафонах фонарей, темноту за то, что она позволяет увидеть свет, скользнувшую внезапной тенью кошку, любить следы ее мягких лап, оставленные в ночи, поблескивающую поверхность украшенных изящной ковкой стройных фонарных столбов и ржавый скрип, едва уловимый ухом в этом любовном дурмане.

Но тщетно вглядываются глаза.

Готовые лопнуть в любой момент, как мыльные пузыри.

Скрип усилился, и я, оставляя на мостовой стук своих шагов, стал к нему приближаться; таким ржавым скрипом обычно скрипят на ветру железные двери, но ведь сейчас никакого ветра! я шел в надежде, что стук вот-вот затихнет и больше ничто не нарушит густую тьму, но, поскольку я шел, каждый шаг нарушал ее новым звуком!

А потом я увидел себя, увидел, как я приближаюсь.

Но как мог бы я избавить темноту от этих звуков?

Стоя в зловонном помещении с распахнутой ветром железной дверью, я напряженно вслушиваюсь в звук шагов.

Вот ветер рванул дверь, она заскрипела, хлопнула, скрыла меня, но в следующее мгновенье он снова настежь распахнул ее, и я увидел себя, ожидающего внутри.

Но, собственно, где же я нахожусь?

Не сказать, чтобы место было мне незнакомо, но я не мог точно определить, в какой точке этого пространства я нахожусь, где именно, в этом и был вопрос, если одновременно я был и тут, и там, и от этого положение мое стало настолько отчаянным, что мне захотелось кричать, и я обязательно закричал бы, если б не убоялся еще одним громким звуком потревожить мрак; я по-прежнему шел по улице, по улице блага, ведь я уже знаю, что это улица блага, и не позволю себя обмануть! но улица все же вела меня прямо к той двери, голые деревья и мокрые фонари по ее сторонам стояли так, будто должны были охранять направление, и свернуть нельзя! я должен добраться до той самой железной двери, с которой связано было слишком много стыда, страхов, желаний, любопытства и унижений, чтобы я мог ее не узнать, много вещей, которые я готов был скрывать даже от самого себя, и вот теперь я все-таки ждал себя там, на старом месте, в тяжелой вони смолы и мочи, и ждал, вероятно, уже давно, потому что зловоние пропитало не только одежду, а кстати, где моя шляпа? но и въелось в кожу, исходило из моего рта, от волос, и бесполезно пытаться куда-нибудь улизнуть, коль скоро я здесь так бесповоротно.

А потом некто, руководивший моим сновидением, ибо я тем не менее знал, что это всего лишь сон, не к чему волноваться, это сон, и в любой момент я могу проснуться! но кто-то все же им управлял и не давал мне проснуться, только я не мог вспомнить, кто он, этот человек, хотя его голос звучал знакомо, так вот, этот некто прошептал мне, что он ожидает меня за дверью, и тщетно я ощущал спокойствие, которым меня только