должна уважать разнообразие стремлений, знаний, талантов и навыков, составляющих богатство человечества. Напротив, криминализация всех форм частной собственности, вплоть до телеги извозчика и ларька торговца продуктами, как это пытались сделать советские власти в 1920-е годы, сводится предположению, что это разнообразие стремлений и субъективностей имеет ограниченную ценность, когда речь идет об организации производства и построении индустриальной экономики.

Наконец, стоит отметить еще один элемент сложности. На практике законные различия в стремлениях часто используются в риторике для оправдания довольно сомнительного неравенства. Например, предпочтения родителей в отношении различных типов школ и учебных программ часто приводятся в качестве оправдания неравенства между школами и ущемления детей, чьи родители менее искусны в расшифровке кодов и выборе наиболее перспективных школ и курсов. Разумным решением этой проблемы могло бы стать изгнание рыночной конкуренции из сферы образования и обеспечение адекватного и равного финансирования всех школ, что и было сделано в большинстве стран, по крайней мере, на начальном и среднем уровне. В целом, правила, подходящие для каждого сектора, должны определяться коллективным демократическим обсуждением. Когда товар или услуга достаточно однородны - например, когда данное сообщество может договориться о знаниях и навыках, которыми должен обладать каждый ребенок определенного возраста - тогда нет особой необходимости в конкуренции между единицами, производящими этот товар или услугу (тем более в частной собственности на средства производства, приносящей прибыль); более того, в таких обстоятельствах конкуренция может оказаться вредной. Напротив, в секторах, где существует законное разнообразие индивидуальных устремлений и предпочтений - например, в поставках одежды или продуктов питания - тогда децентрализация, конкуренция и регулируемая частная собственность на средства производства вполне оправданы.

Эти размышления о степени законных различий, конечно, сложны. Слишком просто сказать, что частная собственность является решением всех проблем или, наоборот, что она должна быть криминализирована при любых обстоятельствах. Однако этот вопрос должен быть решен, если мы хотим переосмыслить собственность как временно частную, но в конечном итоге социальную в рамках глобальной стратегии освобождения, призванной не повторить фатальных ошибок советского коммунизма.

Посткоммунистическая Россия: Олигархический и клептократический поворот

В отличие от Советского Союза, "общества мелких воришек", посткоммунистическая Россия - это общество олигархов, занимающихся крупным хищением государственного имущества. Давайте начнем с обзора недавней истории. Демонтаж Советского Союза и его производственного аппарата в 1990-1991 годах напрямую привел к резкому снижению уровня жизни в 1992-1995 годах. В конце 1990-х годов доход на душу населения начал расти, пока в 2010-х годах он не составил около 70% от западноевропейского уровня по паритету покупательной способности (рис. 12.3), но вдвое меньше по текущему обменному курсу (из-за слабости рубля). В целом, несмотря на улучшение ситуации после окончания коммунистического режима, результаты были посредственными, особенно после того, как в 1990-х годах резко возросло неравенство (рис. 12.1-12.2).

Важно отметить, что в посткоммунистической России очень трудно измерять и анализировать доходы и богатство, поскольку общество настолько непрозрачно. Во многом это объясняется решениями, принятыми сначала правительством Бориса Ельцина, а затем Владимира Путина, которые позволили беспрецедентное уклонение от российского законодательства через использование оффшорных структур и налоговых гаваней. Кроме того, посткоммунистический режим отказался не только от стремления к перераспределению собственности, но и от любых усилий по учету доходов и богатства. Например, в посткоммунистической России не существует налога на наследство, поэтому нет данных о размере наследства. Подоходный налог есть, но он строго пропорционален, и его ставка с 2001 года составляет всего 13 процентов, независимо от того, составляет ли облагаемый доход 1 000 рублей или 100 миллиардов рублей.

Заметим, кстати, что ни одна страна не зашла так далеко, как Россия, в отказе от самой идеи прогрессивного налога. В США администрации Рейгана и Трампа действительно сделали снижение верхних предельных налоговых ставок центральным пунктом своих платформ в надежде стимулировать экономическую активность и предпринимательский дух, но они никогда не заходили так далеко, чтобы отвергнуть сам принцип прогрессивного налогообложения: налоговые ставки для самых низких категорий доходов в США остаются ниже, чем ставки для самых высоких категорий, которые республиканские администрации при возможности снижали до 30-35 процентов, но не до 13 процентов. Плоский налог в 13 процентов вызвал бы активную оппозицию в США, и трудно представить себе электоральное или идеологическое большинство, готовое одобрить такую политику (по крайней мере, в обозримом будущем). Тот факт, что Россия выбрала такую налоговую политику, показывает, что посткоммунизм в некотором смысле является высшей формой инегалитарного ультралиберализма 1980-х и 1990-х годов.

Следует также отметить, что в коммунистических странах не было прогрессивных налогов на доходы или наследство (а если и были, то их роль была незначительной), поскольку централизованное планирование и государственный контроль над фирмами позволяли государству напрямую устанавливать заработную плату и доходы. Однако, когда от планирования отказались и фирмы были приватизированы, прогрессивное налогообложение могло бы сыграть роль, аналогичную той, которую оно играло в капиталистических странах в двадцатом веке. Тот факт, что этого не произошло, еще раз демонстрирует, как мало страны обмениваются опытом и учатся друг у друга.

Как обычно, отсутствие политической приверженности прогрессивному налогообложению совпало в России с особенно непрозрачным фискальным администрированием. Имеющиеся налоговые данные крайне ограничены и рудиментарны. Однако вместе с Филипом Новокметом и Габриэлем Цукманом мы смогли получить доступ к некоторым источникам, что позволило нам показать, что официальные оценки, основанные на данных самоопросов и почти полностью игнорирующие доходы верхнего уровня, серьезно недооценивают рост неравенства доходов с момента падения коммунизма. В частности, данные показывают, что доля верхнего дециля в общем доходе, составлявшая чуть более 25 процентов в 1990 году, выросла до 45-50 процентов в 2000 году, а затем стабилизировалась на этом высоком уровне (рис. 12.1). Еще более драматичным было увеличение доли верхнего квартиля с едва ли 5 процентов в 1990 году до примерно 25 процентов в 2000 году, что значительно выше, чем в США (рис. 12.2). Пик неравенства, вероятно, был достигнут в 2007-2008 годах. Самые высокие российские доходы, вероятно, снизились после кризиса 2008 года и введения экономических санкций против России после кризиса в Украине 2013-2014 годов, хотя их уровень остается чрезвычайно высоким (и, несомненно, заниженным из-за ограниченности имеющихся данных). Таким образом, менее чем за десять лет, с 1990 по 2000 год, посткоммунистическая Россия превратилась из страны, в которой денежное неравенство было снижено до одного из самых низких уровней за всю историю наблюдений, в одну из самых неэгалитарных стран мира.

Быстрота перехода посткоммунистической России от равенства к неравенству между 1990 и 2000 годами - переход, не имеющий прецедента нигде в мире, согласно историческим данным