олени и живет проводник — подневольные мученики капризов чужого произвола. Олени, выпряженные, пробивают копытцами намерзший снег, инстинктивно отыскивая под ним лакомую и единственную пищу свою — сочный и сытный белый мох. Проводник, сосредоточенно-молчаливый, обрубает топором ветвистый рог у одного оленя и вызывает этим меня на вопрос:

— Зачем ты это делаешь?

— Да, вишь, мешают: заплетает! — отвечает он резко и сердито.

— А лучше бы, по-моему, так оставил: красивей.

— И что красивей — знамо, красивей, да вишь мешают: с другими сплетаются, опять же ерку задевают по дороге.

— Сами ведь они на зиму-то сбивают их! — продолжал рассуждать проводник, как будто награждая себя за долгое, часовое молчание во все то время, когда кормились привезшие нас на это мертвенное безлюдье олени.

Отрубленные рога брошены подле дороги. Окружающая нас бесприветная среда продолжает тяготить своим безлюдьем по-прежнему. Печора заметно успокаивается: отлив кончился, разломанный лед далеко отнесло в даль, прибрежье мрачно чернеет от наступающих сумерек, которые казались бы глубокой, черной, волчьей ночью, если бы поразительная белизна снега не бросала от себя просвета на все видимое пространство. Чуть-чуть мерещился вдали огонек ближнего к нам выселка в две избы. Олени наши отдохнули, проводник удовлетворил своему желанию оставить одного из них без правого рога. Мы поехали назад.

Мороз крепчал и становился едва выносимым: то щипнет он лицо и заставит спрятать его под куколь совика, то пропустит холодную струю под теплый мех малицы и пробежит мелкими струйками по всему телу. Но ни малейшего ветра. К тому же и самый воздух как будто застыл сплошной ледяной массой — и страшно, и холодно. По-прежнему сосредоточенно-молчаливо, поталкивая друг друга в бок, бегут олени в неоглядную даль, расстилающуюся перед ними, и по-прежнему беспрестанно толкает проводник хареем то того в бок, зад или ногу, то другого, третьего и четвертого. На подорожной кочке тряхнет сильно и свалит в рыхлый, мягкий снег. Проводник при этом посоветует спустить ноги вниз и крепче держаться за ременную петельку, и ничего не скажет, когда вывалит нас обоих, когда ляжет чунка наша набок и спутается веревочная упряжь.

Справа и слева, спереди и сзади, опять залегает неоглядная снежная степь, на этот раз затененная довольно сильным мраком, который в одно мгновение покрыл все пространство, доступное зрению, и, словно густой темный флер, опустился на окольность. Вдруг мрак этот исчез, началось какое-то новое, сначала смутно понимаемое впечатление, потом как будто когда-то изведанное: весь снег со сторон мгновенно покрылся сильно багровым, как будто занялось пожарное зарево, кровяным светом. Не прошло каких-нибудь пяти мгновений — все это слетело, снег продолжал светиться своим матово-белым светом.

Недолго, думалось мне, будет он белеться: вот обольет всю окольность лазуревым, зеленым, фиолетовым, всеми цветами красивой радуги, вот заиграют топазы, яхонты, изумруды...

Рисуются уже дворцы в настроенном под общий лад воображении, как в волшебных сказках, пожалуй, даже, как в театральных «Армидах», «Фаустах»...

— Сполох играет! — давно уже и несколько раз повторял между тем проводник. Я инстинктивно обернулся назад, к северной стороне неба, но там уже прежний мрак, кромешный мрак, словно мрачное дождевое, ненастное облако залегло и ширилось на всю четверть круга видимого горизонта, как бы нарочно заслоняя от нас так сильно нахваленное и так давно выжидаемое северное сияние. Как бы нарочно для него целых две недели не было ни пург, ни хивусов, ни замятелей и стоял леденящий холод по всем окрестностям Пустозерска — обстоятельство, как известно, необходимое для того, чтобы играл сполох, т. е. был бы виден во всех полярных прибрежьях.

Где же лучше (думалось мне) видеть его, как не здесь, у океана, в безбрежной степи, в каких-нибудь 400—450 верстах от страшной Новой Земли? И вот, как будто назло, темное облако заслонило его теперь. Становилось, не шутя, и обидно и досадно.

Я покручинился ямщику, но тот отвечал успокоительно:

— Теперь непременно взыграет, благо начал: вот олешкам стану дох давать — гляди, сколько хочешь!

— Вон тебе, любуйся! — прибавил он потом и еще что-то, и много чего-то...

Я уже всего этого ничего не слышал: я был прикован глазами к чудному, невиданному зрелищу, открывшемуся теперь из темного облака. Оно мгновенно разорвалось и мгновенно же засияло ослепительными цветами, целым морем цветов, которые переливались из одного в другой и, как будто искры, сыпались бесконечно сверху, искры снизу, с боков... Ничего не разберешь, ничего не сообразишь для одного цельного впечатления — все мешается и путается. В глазах рябит и становится больно. Дашь глазам отдыхать на стороне, но там встречают они прежний мрак, обрамляющий чудное, невиданное зрелище. Обращаешься опять к нему, но уж там явились новые виды. Как будто огромная, всемирная кузница пущена теперь в ход; и только не видишь рабочих, не слышишь молотов за дальностью, близорукостью. Видишь один громадный горн, бегающие в нем искры — и все это горит таким ярким светом, какой едва ли придется видеть в другом из чудных зрелищ чудной природы, кроме северного сияния, проживи хоть и более тридцати, пятидесяти лет. Так думалось мне на ту пору и невольно шли на память бессознательно выученные в детстве, теперь, при наглядном сравнении, поразительно верные стихи Ломоносова, который знаком был с красотой явлений полярного неба в ранней юности:

Лице свое скрывает день,

Поля покрыла мрачна ночь,

Взошла на горы черна тень, —

Лучи от нас склонились прочь.

Открылась бездна, звезд полна:

Звездам числа нет, бездне — дна.

С полночных стран встает заря:

Не солнце ль ставит там свой трон?

Не льдисты ль мещут огнь моря?

Се хладный пламень нас покрыл,

Се в нощь на землю день вступил!

О вы, которых быстрый зрак

Пронзает в книгу вечных прав,

Скажите, что вас так мятет,

Что зыблет ясный нощью луч;

Что тонкий пламень в твердь разит?

Как молния без грозных туч,

Стремится от земли в зенит?

Как может быть, чтоб мерзлый пар

Среди зимы рождал пожар?

Там спорит жирна мгла с водой

Иль солнечны лучи блестят,

Склонясь сквозь воздух к нам густой;

Иль тучных гор верхи горят,

Иль в море дуть престал зефир

И гладки волны