котором легко можно было читать всю историю дальнейшей встречи с родными, дорогими людьми. — Мы ведь уж нонче не зимуем, а как вот Успеньев день на дворе, так и норовим с летней-то бежать к домам. Дома лучше! — добавил рассказчик.

— Где же вы наступившее лето взяли? — спросил я его, чтобы вывести на новую откровенность.

— Да соблазнились харчами-то: на Матке летовали, — отвечал он как-то неохотно.

— Что же делали?

— У промышляли.

— А как? Это ты не рассказывал.

— Ты, ваше благородие, вот что: дай мне отдохнуть и рюмку водочки! Завтра я забегу к тебе наутре и всю правду истинную, как умею, расскажу. Теперь ты поезжай на устье, посмотри: скоро полая пойдет (отлив начнется) — заживет вода. Любопытно!

В этот день я, действительно, решился ехать посмотреть на широкую Печору в зимнее время. Олени были готовы. Мы вышли на улицу.

Стоят олени, по обыкновению, понурив головки и положив ветвистые рога свои на спину, и, по обыкновению, стоят подле них легонькие санки на высоких копыльях, по-туземному — чунки. Здесь так же, как и на Мезени, упряжь оленья веревочная, привязанная к чуркам и потом к самым саням. Здесь также кожаная лямка, обходящая вокруг шеи животного и заменяющая в этом случае хомут, называется подер; и также между ногами, от шеи к чуркам, пропущена кожаная же лямка, называемая сса. У левого крайнего оленя сса эта подлиннее других, и потому олень этот передовой и главный, по той причине, что к голове его привязана метыне — единственная, длинная вожжа для всей четверни. И знаю: дернет, соберет вожжу эту до половины в руку проводник на всем бегу оленей, все они повернут в сторону и остановятся. Знаю: будет проводник вовремя езды, подергивать и похлопывать этой метыне по боку передового с одной стороны и с другой, будет пинать оленей в зад длинным березовым шестом своим, хареем, кончающимся на одном конце костяной, из мамонтового рога, шишечкой. Разница перед мезенскими обычаями здесь состояла только в том, что дощатая настилка сверху чунки покрыта была не оленьей шкурой (по туземному — постелей), а шкурой белого медведя, и вместо мезенского гогоканья и олелельканья здесь понудительные крики на оленей слышались: «Кыса-кыса!» Во всем же остальном поразительное сходство: те же пугающие, опрокидывающиеся назад чунки и не совсем сваливающие вниз потому только, что спереди сдерживает санки в колебательном (дрожательном) состоянии оленья упряжь, а сзади острые концы дугообразных нижних полозьев чунки, легкой на ходу и удивительно приспособленной к несильным, хотя и бойким на бегу маленьким оленям. Наконец, и здесь те же предостережения провожавшего меня доброго, гостеприимного и словоохотливого люда вроде следующих:

— Тут в чунке-то, под мехом, ременные петелки такие есть, так держаться надо: тогда и на кочках не опружит тебя.

— А кочек-то этих по пути тебе теперь много будет: держись только! Дорог-то ведь у нас из веков не проложено: челком (целиком) ездим, как олешки надумают.

— Ног-то ты не клади на чунку: сшибет, пожалуй, да опять же и малица-то сверху колен полезет — озябнешь. Спусти их лучше да поглядывай, а то, вишь, ноги-то у тебя длинные — задевать за кочки станут, да и опять же не сшибло бы.

— Озябать станешь, рукава-то у малицы спусти, да и рожу-то всю под мех спрячь, коли дыханье захватывать станет. Ишь, ведь какой холодище завязался, а там у окияна еще лютей!..

Едва ли против какого холоду не устоит тяжелая, неловкая, безобразная, но страшно теплая самоедская одежда, получившая право гражданства и у русских туземцев. Без этой одежды нет возможности ездить по нашему холодному Северу, и волей-неволей всякий должен надевать на ноги сначала меховые чулки (шерстью к телу и длиной выше колен) из оленьей шкуры, называемые липты, потом пимы — род сапогов, красиво сшитых из разношерстных (шерстью наружу) лент меховых (камусов), снятых с оленьих ног и разукрашенных по местам разноцветными лоскутками сукон, и, наконец, при крепких морозах сверх всего этого калоши — тоборы, топаки, по-самоедскому названию, полуголени — по-русскому. Распашные шинели, шубы здесь также не имеют никакого смысла и необходимо заменяются малицей — меховым, шерстью к телу (из оленя же) мешком, у которого снизу широкое отверстие — полы, отороченные меховой разношерстной же лентой — пяндой, а сверху узенькое отверстие, в которое с трудом пролезает голова и которое имеет меховой воротник. Теплая, с полы надеваемая, а потому и похожая на стихарь, малица во время сильных вьюг и морозов неудовлетворительна. Она покрывается совиком, — такой же малицей, но с тем главным отличием, что у совика к воротнику пришит меховой же колпак (куколь — по-туземному) и притом совик надевается шерстью наружу. Куколь его не исключает, впрочем, употребления теплой шапки, которая шьется колпаком с длинными ушами (также пестро изукрашенными) из шкуры молодых оленей — пыжиков. В таком бесконечно-теплом наряде можно было ехать не только к океану но, пожалуй, даже и на Новую Землю, и притом в какой угодно холод.

До того места, которое мы назначили целью поездки, на этот раз было верст сорок, т. е. ровно на три доха для бойко и вприскочку бежавших оленей. Дох или дух этот состоял в том, что проводник мой, сидевший на облучке слева, собирал в руку вожжу — метыне — до половины длины ее: передовой олень дергал вправо и увлекал за собой всех остальных четырех, которые мгновенно останавливались, как вкопанные. Они тяжело и порывисто дышали, пуская пар клубом, жадно схватывали мягкий пух с лежавшего под ногами их снега, опять усиленно собирали воздух в течение каких-нибудь десяти минут. Провожатый мой выводил их вперед, выравнивал шестом своим, бежал сначала несколько вперед вприпрыжку, затем мгновенно вскакивал на облучок. Олени, положив свои ветвистые рога картинно на спину, снова пускались своей легонькой рысистой побежкой дальше, до нового, после малого, большого доха. Эти 20 верст ехали мы меньше часу времени, тем более что (как говорил проводник) запряжены были важенки (самки), более легкие на ходу и реже пускаемые в езду, чем работящие быки (взрослые самцы-олени).

Мы уже близки к цели: дали последний, самый большой, дох оленям и едем после него довольно долго. Вон вдали шевелится весь тот снег, который казался до того неподвижно растянутым полотном. Шевелится он на всем неоглядном пространстве, раскинутом впереди до бесконечности. До ушей долетает сначала глухой гул и потом, по мере приближения к зажившему морю, выделяются из этого шума отдельные