Шрифт:
Закладка:
— Может быть, крест Аввакума? Знаю.
— Это что! А то есть у нас тут... у одного у мужика по соседству, образ чудотворный, небольшой, вершка в два, на доске, и писание хорошо сохранилось. Сказывают, образ тот принесен из Новгорода, при Грозном-царе, когда вот селению-то нашему начало сказывают. Это первый-де Христов лик в нашем краю! Мы ему молебны служим[78].
Рассказчик при последних словах перекрестился.
На улице слышались в это время громкие, но какие-то нескладно-бестолковые песни. По улице пронеслось много оленей с саночками, на которых валялось по два, по три самоеда. Рассказчик разрешил недоумение:
— Самоед гуляет. Им ведь, нехристям, все равно, не разбирают: пост ли, праздник ли, вон и теперь под воскресенье пришло — налопались.
— А любят они и у вас так же пить, как в Усть-Цыльме?
— Да что им делать-то? Известно, пьющий народ сроду. У них и ребятенки вместо молока вино пьют, и яньки (женки) пьют, все пьют...
— Зачем же они в Городок ваш попали?
— Ясак привезли, так уж, кстати, в кабак-от... У нас ихний старшина живет. Теперь они в чумы свои поехали; чумами-то, вишь, они недалеко разложились, сказывают, верст и десятка не будет.
Под нашими окнами остановились двое саней, послышался вскоре громкий ожесточенный спор на том неприятном гортанно-шипящем языке, который только и можно услышать от самоедов. Смотрю, один самоедик наскочил на другого, ударил его в лицо и окровавил, третий разнимал их и тоже получил на свой пай от забияки с десяток плюх.
Это обстоятельство вызвало замечание одного из моих гостей:
— Поделом, не суйся! Гляди, ваше благородие, целоваться теперь станут и опять олешков повернут к кабаку. Гляди!
Действительно, самоеды обнялись все трое вместе и поочередно целовались, крепко стукаясь в то же время лбами.
— А ведь смирный же они народ, как видно.
— Смирный, добрый такой!.. Смирный, только вот во хмелю-то бурливы, привязываются, задирают. А и крикнешь на них, пригрозишь кулаком, не пепужаются, еще пуще лезут. А трезвые, что и олешки же, смирны.
Шум на улице затих. Самоед с подбитым глазом лежал уже на чунке (санках); двое других куда-то пропали, но не совсем: отворилась дверь в мою комнату и оба они явились на пороге и повалились в ноги раз, другой и третий. Один так и не вставал, как лег. Другой выступил — настоящий самоед: приземистый, коренастый, с реденькой, крайне реденькой бородкой, с необыкновенно-смуглыми, хохлатыми волосами. Узенькие глаза его неприятно выглядывали из-под жиденьких ресниц; широкий неправильный нос как-то удивительно не шел к его скуластому, смуглому лицу. К тому же, пьяный самоед глядел настоящим разбойником.
— Что тебе, брат, надо?
— Прости! — мог я понять.
— В чем дело?
— Дело.
— Какое же?
— Ясак тяжело!
— Проси не меня об этом!
— Старшину проси, — добавил кто-то из гостей моих, — ступай-ко, ступай!
— Ну-ну, ладно, ладно! Прости!
— Прощай!
— Ступай-ко, ступай, не студи! — продолжал хозяин.
— Ко всем вот этак лезут, отогнать не можно: к начальнику-де надо. Просьбы подают и завсегда пьяными. Сердятся же начальники-то. А тоже ведь вот война-то была, спрашивали мы их: пойдете, мол? А пошто-де нас не обрядят: стрельнули бы дородно!..
— Говорят же они и по-русски?
— Стали же нонче и на это простираться; мало который не говорит, разве уж самые дальние... У нас ведь тоже ихний переводчик живет, дьячок. В Городе[79] обучали его, так мать приехала, выкрала; опять отвезли — она опять выкрала, да померла теперь. Этого ты от нас и не распознаешь: говорит спорко и из себя бел, скуловат разве, да глаза узенькие. Только пьет, больно же круто пьет... А в службе церковной — сокровище: все знает и голосистый такой. Пьет тоже зря, ничего не разбирая, что и другие! Самый пустой человек!..
— На ясак-то они жалуются: стало быть, тяжел?
Все мои гости насмешливо улыбнулись. Один вывел меня из недоумения.
— Всего рублик-от серебром наберется ли, гляди. Да и то смекай: в год из того числа 21/2 коп. на оспу идет, на священника сколько-то копеек, на дьячка на этого опять — с души. Вот их и весь ясак! В старину они его песцами платили, теперь отменено это: на деньги выкладено. Тяжел бы ясак-от был, не стали бы так-то пить.
— Что же они крещеные?
— Есть тоже церковь походная, шатровая, вон в Тельвисочной деревне деревянную для них — всегдашнюю, значит, строят теперь.
— А любят они Богу молиться?
— Мало же. Да и придут когда, всю службу не выстаивают, не могут: либо вон выходят, либо возьмут, даи лягут на пол. В чумах-то, что ли, они привыкли все лежать да лежать, али бо что... кто их знает! А то не горазды они стоять, не свычны: в избу к нам заходят, так и сажай скорей, а то ляжет, беспременно ляжет. Тепла опять они не любят, наших изб не любят: так и норовят скорей бы выйти. Вон старшина ихний живет у нас на селе, так в избе не спит, а все в сенях, и все больше по улице ходит и избу дня по три не топит. Так уже привыкли! Совсем ведь они глупый народ!
— Чем же особенно?
— Спроси ты, сколько ему лет, любого спроси — не знает...
— Вон, гляди, твое благородие, олешков никак привели тебе. С Богом! — перебил речь рассказчика хозяин мой.
В этот день я решился ехать в одно из самых дальних печорских селений — село Кую. Там предстояла интересная беседа с одним из старых и опытных ходоков на Новую Землю.
— Он тебе все по порядку расскажет, — говорили собеседники, провожая меня к чунке, — бывалый ведь! Разведет он тебе речь, только слушай! С тобой-то ему не с первым толковать уж!
— Попотчуй его водочкой — распояшется. Говорун ведь он у нас, краснобай, что в целой волости нашей другого такого не сыщешь.
— С Богом, счастливый тебе путь-дорога!
НОВОЗЕМЕЛЬСКИЕ МОРЖОВЫЕ ПРОМЫСЛЫ (РАССКАЗЫ СТАРИКОВ)
Негостеприимство Новой Земли. — Промышленники, зазимовавшие там. — Моя поездка к океану. — Северное сияние. — Ледяные поля. — Ледяные горы. — Падуны. —
