Если в коммерческих предприятиях мы ищем лишь средства к существованию, разве было бы таким уж великим несчастьем отправиться в Лондон, где, как мне кажется, больше возможностей продать что-нибудь, чем в других местах? Так или иначе, я считаю, например, что из тридцати этюдов, которые я пошлю тебе, ты не сможешь продать в Париже ни одного. А между тем, как говорил наш дядя[232] из Принсенхаге, «продается все». В нашем случае то, что делаю я, не такой ходкий товар, как, скажем, картины Брошара, но это все же будет пользоваться спросом среди тех, кто покупает вещи, потому что там есть природа. Послушай, ведь холст, который я покрываю краской, стоит дороже чистого. Так вот, мои притязания дальше этого не идут, будь уверен, – я имею, черт побери, право писать картины и причины писать их!

Это стоило мне лишь измученного тела, как и изрядно помутившегося ума, поскольку живу я как могу и должен, живу подобно филантропу. Это стоило тебе, скажем, пятнадцати тысяч франков, которые ты мне ссудил.

Однако… не нужно наплевательски относиться к нам.

Вот и все мои рассуждения насчет папаши Буссо. Сохраняй спокойствие и уверенность в себе.

А если они заговорят с тобой о Лондоне, не выкладывай им все напрямик, как я в начале письма.

Ты прав, не идя наперекор силам (и каким силам!).

Дорогой брат, если бы эта чертова живопись не покончила бы со мной и не свела с ума, каким бы торговцем картинами я стал – именно для импрессионистов! Но что есть, то есть: я конченый. Лондон – это хорошо, Лондон – это именно то, что нам нужно, но, увы, я чувствую, что не могу больше делать того, что мог бы раньше. Пусть сам я разбит, но я не вижу никакой беды в твоей поездке в Лондон; если там туман, то ведь он сгущается и в Париже.

На самом деле есть лишь одно: мы стареем, и надо действовать соответственно – остального не существует. В этом минусе есть и плюс, и надо его использовать.

Мне кажется странным, что ты не получаешь известий от Гогена, и предполагаю, что он болен и подавлен.

Если я сейчас напоминаю о том, чего стоила нам живопись, то лишь хочу подчеркнуть этим, что мы должны сказать себе: мы зашли слишком далеко, пути назад нет. А больше я ничего не подчеркиваю. Ведь если оставить в стороне материальные заботы, что для меня отныне может быть важным?

Если не сумеет найти денег для уплаты долга и расходов на поездку, если он твердо пообещает мне, что жизнь в Бретани обойдется дешевле, почему бы мне не отправиться туда, если мы хотим ему помочь?

Он говорит: «Я в расцвете жизни и таланта»; почему бы мне не сказать то же самое? Но с деньгами у нас туговато. А потому нужно поступать так, как выходит дешевле.

Много живописи, мало расходов – вот выбор, который следует сделать.

Все это – чтобы повторить еще раз: я совершенно не склоняюсь ни к северу, ни к югу.

Все планы, которые мы строили, таили в себе глубоко укорененные трудности.

Как просто могло бы получиться с Гогеном, но его переезд – и то, что после, – будет ли он доволен? Но раз уж планировать мы ничего не можем, неопределенность положения меня не тревожит. Знать и чувствовать, что она такова, – вот что раскрывает нам глаза и побуждает работать. Если будем поступать так и плевать на все это – осмелюсь предположить вопреки себе, – мы кое с чем останемся. Но я заявляю, что ничего не жду: с такими, как Гоген, словно натыкаешься на стену. Будем надеяться, что найдется выход и для него, и для нас.

Если бы я думал обо всяких возможных ужасах, если бы зацикливался на этом, то ничего не мог бы делать, и я с головой бросаюсь в работу и выныриваю с этюдами; если гроза снаружи слишком сильна, я выпиваю лишний стаканчик, чтобы забыться.

Это означает быть помешанным по сравнению с тем, каким надо быть.

Но прежде я чувствовал себя художником не в такой мере, живопись становится для меня средством отвлечения, как охота на кроликов для помешанных, которые предаются этому занятию, чтобы отвлечься.

Внимание обостряется, рука становится более уверенной.

Поэтому я почти осмеливаюсь заверить тебя, что мои картины станут лучше. Ведь больше у меня нет ничего.

Читал ли ты у Гонкуров о Жюле Дюпре, который тоже казался им помешанным?

Жюль Дюпре нашел любителя искусства, платившего ему.

Если бы я мог найти такой же выход и поменьше обременять тебя!

После кризиса, пережитого по приезде сюда, я не способен строить планов и вообще ни на что; сейчас мне решительно лучше, но надежда, желание чего-то достичь исчезли, и я работаю по необходимости, чтобы не испытывать нравственных страданий, чтобы отвлечься.

Макнайт вчера слегка нарушил свое молчание, сказав, что ему очень нравятся два моих последних этюда (сад с цветами), и говорил об этом очень долго.

И наконец – знаешь, если бы ты работал на себя, то был бы, возможно, принужден искать связей в Англии. Все это – чтобы повторить: будет ли большой бедой поездка в Лондон? Если она неизбежна, стоит ли расстраиваться? В конце концов, никакого сравнения. Кроме климата: он намного лучше, чем в Конго. Крепко жму руку, большое спасибо за письмо и за купюру в 50 фр.

650. Br. 1990: 652, CL: 514. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 29 июля 1888

Дорогой Тео,

большое спасибо за твое сердечное письмо. Если помнишь, мое заканчивалось так: мы стареем, вот то, что есть на самом деле, остальное – воображение, его не существует. Я говорил это, однако, больше для себя, чем для тебя. И я говорил это, чувствуя абсолютную для себя необходимость действовать соответственно и работать – вероятно, не больше, но осмысленнее.

Ты говоришь о пустоте, которую ощущаешь порой, со мной происходит то же самое. Если угодно, наше время можно рассматривать как эпоху истинного и великого возрождения искусства, притом что прогнившая официальная традиция еще держится, но, по сути, бессильна и ни на что не способна, а новые художники, одинокие и бедные, считаются безумцами и, в силу такого обращения, становятся ими – по меньшей мере, если говорить об их общественной жизни.

Знай же: ты совершаешь ту же самую работу, что и эти художники-примитивы, ведь ты снабжаешь их деньгами и продаешь их полотна, что позволяет им производить на свет новые.

Если художник портит себе характер, упорно работая над картиной, которая делает его бесполезным во многих отношениях, в семейной жизни и т. д. и т. д., и если он, вследствие этого, пишет не только красками, но самоотречением, самопожертвованием и разбитым сердцем, то и твой труд не только не оплачивается, но стоит тебе, как и художнику, разрушения личности, полунамеренного-полуслучайного.

Этим я хочу сказать, что ты косвенно занимаешься живописью и делаешь больше, чем, например, я. Чем более умелым торговцем картинами ты становишься, тем больше делаешься художником. И надеюсь, что и со мной все обстоит так же… Чем больше я становлюсь рассеянным, нездоровым, старой развалиной, тем больше я становлюсь художником, творцом посреди этого великого возрождения искусства, о котором мы говорим.

Конечно, дело обстоит именно так, но это вечно существующее искусство, это возрождение – зеленый побег на корнях старого срубленного ствола – все это чрезвычайно воодушевляет, и нас посещает легкая грусть при мысли, что при меньших издержках можно было бы заниматься жизнью, а не искусством. Тебе, право, следует дать мне почувствовать, если можешь, что искусство живо, – ты ведь любишь искусство, пожалуй, больше, чем я.

Я говорю себе, что это касается не искусства, а меня, что единственное средство обрести уверенность в себе и спокойствие – работать лучше.

И мы возвращаемся к концовке моего последнего письма: я старею, но если бы я считал, что искусство устарело, это было бы лишь игрой воображения. Теперь – знаешь ли ты, что такое «мусме» (узнаешь, когда прочтешь «Госпожу Хризантему» Лоти)? Я только что написал одну такую. Это заняло целую неделю, я не мог делать ничего больше, пока еще чувствуя себя не слишком хорошо. Я раздражен этим; если бы я чувствовал себя хорошо, то набросал бы между делом еще пейзажей, но мне требовалось сохранять умственные силы, чтобы завершить мою мусме. Мусме – это