вековые кипарисы, ясени, ивы, горные дубы, полуразрушенные лестницы, обвалившиеся стрельчатые окна, белые каменные глыбы, покрытые лишайником, и упавшие части стены, разбросанные там и сям посреди зелени. Я сделал большой рисунок, но сада на нем нет. Итак, всего у меня три рисунка; когда будет полдюжины, я пришлю их.

Вчера я заезжал в Фонвьей, где хотел навестить Боша и Макнайта, но эти господа отбыли в небольшое восьмидневное путешествие по Швейцарии.

Думаю, от жары мне становится лучше, как и всегда, несмотря на комаров и мух.

Цикады не такие, как у нас, они напоминают тех, что изображены в японских альбомах. [Здесь помещен рисунок с иллюстрации на с. 693]. И еще – рои шпанских мушек, золотых и зеленых, над оливами. Цикады (по-моему, они называются cicada) поют чуть ли не громче лягушек.

Еще я подумал, что если ты захочешь вспомнить о написанных мной портретах папаши Танги (который до сих пор у него), мамаши Танги (который они продали), их приятеля (это правда, что он заплатил мне за портрет 20 фр.), о купленных мной у папаши Танги красках на 250 фр., без скидки, на чем он, конечно, заработал, и о том, что я, в конце концов, такой же его приятель, как и он – мой, то я имею серьезные основания сомневаться в его праве требовать с меня денег, и мы квиты, ведь мой этюд по-прежнему у него, тем более что мы ясно договорились: он заплатит мне с продажи картины. У Ксантиппы, мамаши Танги и других дам мозг, по странному капризу природы, сделан из кварца или кремня. Конечно, эти дамы причиняют намного больше вреда в цивилизованном обществе, где вращаются, чем граждане, укушенные бешеными собаками и обитающие в Институте Пастера. Выходит, папаша Танги был бы тысячу раз прав, если бы убил свою жену… но он не делает этого, как и Сократ.

Из-за этого папаша Танги стоит ближе – по своему смирению и долготерпению – к древним христианским мученикам и рабам, чем к нынешним парижским сутенерам.

И все-таки нет никаких причин платить ему 80 франков, но есть причины никогда не злиться на него, даже если сам он будет злиться – вот как сейчас, – когда ты выставишь его за дверь или по меньшей мере пошлешь к черту.

Одновременно я пишу Расселлу. Мы знаем – не так ли? – что англичане, янки и Ко похожи на голландцев тем, что их милосердие… очень христианское. Ну а мы не такие уж хорошие христиане. Не могу не думать об этом, когда вновь принимаюсь за письмо.

Этот Бош несколько напоминает фламандского дворянина времен «компромисса»[228], поднесенного аристократией, времен Молчаливого и де Марникса. Не буду удивлен, если он окажется хорошим человеком.

Я написал Расселлу, что для нашего с ним обмена я бы послал ему свернутый холст прямо на его адрес, если бы знал, что он в Париже.

А значит, он в любом случае должен ответить мне на днях.

Очень скоро мне понадобятся новые холсты и краски. Но у меня пока нет адреса, по которому заказывают 20 метров холста за 40 франков.

Думаю, что я поступаю сейчас правильно, работая большей частью над рисунками: у меня окажется запас красок и холстов к приезду Гогена. Очень хочу, чтобы мы управлялись с красками так же свободно, как с пером и бумагой, потому что боюсь расходовать краски – часто порчу уже написанный этюд.

Беря бумагу – если речь идет не о письме, а о рисунке, – я почти ничего не порчу: сколько ватмановских листов, столько и рисунков. Думаю, я стал бы богат, если бы тратил меньше, чем сейчас.

Словом, как сказал бы папаша Мартен, «тогда нужно постараться разбогатеть», и был бы прав, как был прав насчет шедевра.

Помнишь ли ты того господина у Мопассана, охотника на кроликов и прочую дичь, который так усердно охотился в течение десяти лет и настолько изнурил себя в погоне за дичью, что в тот момент, когда он захотел жениться, у него не встало и это принесло ему немало тревог и разочарований?[229]

В отличие от этого господина, я не обязан и не намерен жениться, но физически начинаю походить на него. По словам превосходного мэтра Зима, человек становится честолюбивым тогда, когда у него больше не встает. Но если мне более или менее все равно, встает у меня или нет, я против того, чтобы это неизбежно привело меня к честолюбию.

Лишь величайший философ своего времени в своей стране, а значит, всех времен во всех странах – великолепный мэтр Панглосс, – мог бы, будь он здесь, дать мне наставления и успокоить мою душу.

Вот наконец письмо Расселлу вложено в конверт: я написал его так, как хотел.

Я спрашиваю его, есть ли новости от Рейда, и задаю тебе тот же вопрос.

Я сказал Расселлу, что он совершенно свободен выбирать все, что ему может приглянуться, в том числе из первой посылки, и что я ждал лишь определенного ответа, желая знать, хочет ли он выбрать у себя дома или у тебя. В первом случае, если он намерен посмотреть работы у себя, ты пришлешь ему также каких-нибудь садов, а когда он выберет, унесешь все обратно. На это ему нечего будет возразить. Если он не покупает Гогена, значит не может. Если он сможет это сделать, буду надеяться, что сделает.

Я сказал ему, что если бы набрался смелости настаивать на покупке, то не потому, что без него ничего не двинется, а потому, что Гоген болен, и если учесть, что он слег и вынужден платить врачу, нам тяжело заниматься этим делом, и мы были бы рады еще больше найти покупателя для картины.

Я много думаю о Гогене и мог бы высказать немало идей относительно картин и работы в целом. Сейчас у меня есть служанка, которая за 1 франк подметает и моет полы в доме дважды в неделю. Я возлагаю на нее большие надежды, рассчитывая, что она станет убирать постель, если мы решим ночевать у себя в доме. С другой стороны, можно договориться с хозяином заведения, где я живу сейчас. Словом, попробуем устроить все так, чтобы у нас образовывались сбережения вместо расходов.

Как твое здоровье? Видишься ли ты по-прежнему с Грюби?

Твой рассказ о беседе в «Нувель-Атен»[230] очень интересен. Тебе хорошо известен портрет Дебутена, который есть у Портье. Странное явление: все артисты, художники, поэты, музыканты неудачливы в материальном отношении, даже счастливые, и твои недавние слова о Ги де Мопассане вновь это подтверждают. Встает вечный вопрос: жизнь полностью видна нам или мы до самой смерти видим лишь одно полушарие?

Художники, мертвые и погребенные – если брать только их, – говорят со следующим поколением, или несколькими следующими поколениями, посредством своих творений. Это все – или есть еще что-то? Возможно, в жизни художника смерть – не самое трудное.

Я заявляю, что не знаю совсем ничего. Но созерцание звезд всегда порождает во мне такие же простые мечты, как вид черных точек, обозначающих на географической карте города и селения.

Почему, спрашиваю я себя, светящиеся точки на небосводе должны быть менее доступны нам, чем черные точки на карте Франции?

При помощи поезда мы добираемся до Тараскона или Руана, при помощи смерти мы добираемся до звезд. В этом рассуждении наверняка истинно то, что при жизни мы не можем оказаться на звезде, так же как после смерти не можем сесть в поезд. Словом, как я полагаю, нет ничего невозможного в том, что холера, мочекаменная болезнь, чахотка, рак – это средства передвижения между звездами, как пароходы, омнибусы и железные дороги – это средства передвижения по земле.

Мирно умереть от старости – значит отправиться туда пешком.

А сейчас я ложусь спать, ибо уже поздно. Желаю тебе доброй ночи и удачи.

Жму руку.

Всегда твой Винсент

642. Br. 1990: 646, CL: 511. Тео Ван Гогу. Арль, воскресенье, 15 июля 1888

Дорогой Тео,

ты, верно, уже получил мое письмо, посланное этим утром, куда я вложил купюру в 50 фр. для Бинга, и я хочу написать тебе по поводу этой истории с Бингом. Мы недостаточно знаем о японском искусстве.

К счастью, о французских японцах – импрессионистах мы знаем больше. И это, конечно же, главное и основное.

А потому все японское искусство как таковое, которое уже разошлось по коллекциям и которого уже не найти в самой Японии, отходит на второй план.

Но это не значит, что, если бы я смог хоть на день оказаться в Париже, я не зашел бы