Вокруг кого-то собрались люди: ты Христос? ты Илия? Все равно что в наши дни спрашивать у импрессионизма или у одного из его занятых исканиями представителей: «Нашел ли ты?» Именно так.

У моего брата сейчас выставка Клода Моне – 10 картин, написанных с февраля по май в Антибе. Похоже, очень хорошая.

Читал ли ты о жизни Лютера? Ведь Кранах, Дюрер, Гольбейн принадлежат ему: это он, это его личность озаряет с высоты Средние века.

Я не люблю «короля-Солнце» – гасителя – так же, как и ты: этот Людовик XIV кажется мне страшным занудой во всех отношениях – нечто вроде методистского Соломона. Не люблю ни Соломона, ни методистов. Соломон для меня – лицемерный язычник, я не питаю почтения ни к его архитектуре, подражающей другим стилям, ни к его писаниям – язычники делали это намного лучше.

Расскажи, что у тебя с военной службой: нужно ли поговорить с этим младшим лейтенантом зуавов? Едешь ли ты в Африку? Засчитают ли тебе год в Африке за два? Главное, следи за своей кровью, с малокровием ты далеко не продвинешься: живопись – дело небыстрое. Нужно закалить себя, чтобы дожить до старости, вести жизнь монаха, посещающего бордель раз в две недели. Я так и делаю, это не слишком поэтично, но я сознаю, что мой долг – подчинить свою жизнь живописи.

Если бы мы пошли вместе в Лувр, я бы охотно поглядел с тобой на итальянских примитивов.

Что до Лувра, я по-прежнему очень люблю голландцев, прежде всего Рембрандта, которого так пристально изучал, а затем, например, Поттера, который на холсте 4-го или 6-го размера изображает белого жеребца, ржущего и возбужденного, одинокого под вскипающим грозовым небом, безутешного посреди нежно-зеленой необъятности влажной равнины. Словом, у старых голландцев есть изумительные вещи, не имеющие связи ни с чем. Жму руку. Еще раз спасибо за письмо и набросок.

Всегда твой Винсент

Сонеты хороши – я имею в виду, цвета прекрасны, но рисунок не очень сильный, скорее неуверенный, все еще колеблющийся, не знаю, как сказать: нравственная цель неясна.

635. Br. 1990: 638, CL: 507. Тео Ван Гогу. Арль, суббота, 1 июля 1888, или около этой даты

Дорогой Тео,

большое спасибо за письмо, за купюру в 50 фр. и за посылку с красками и холстами от Тассе, которая только что пришла. Он приложил счет на 50,85 фр., что позволило мне проверить его цены и сравнить их с ценами Эдуара. Он берет намного меньше Эдуара и, сверх того, дает скидку в 20 %, так что на него не приходится жаловаться. Его холст стоит 4,50, и я, вероятно, смогу узнать цену за штуку из первых рук.

В твоем письме есть важная новость: Гоген согласился на предложение. Лучше бы, конечно, ему ехать прямо сюда, а не выпутываться там из неприятностей; если он сперва приедет в Париж, то может ввязаться в новые. Возможно, он сумеет продать привезенные с собой картины, что будет большой удачей. Мой ответ прилагается. Хочу сказать лишь одно: я воодушевлен идеей писать картины не только на юге, но также и на севере, ибо чувствую себя лучше, чем полгода назад, если говорить о здоровье. И если надежнее будет отправиться в Бретань, где жизнь в пансионе стоит так дешево, то с точки зрения расходов я решительно готов вернуться на север. Но и для него будет хорошо приехать на юг, особенно потому, что через четыре месяца на севере уже наступит зима. Я определенно считаю, что два человека, занятые одной и той же работой, должны, если обстоятельства не позволяют тратить много, уметь прожить у себя дома на хлебе, вине и всем том, что они смогут к этому присовокупить. Трудно питаться дома одному. Рестораны здесь дороги, потому что все едят у себя.

Конечно, ни Рикар, ни Леонардо да Винчи не становятся менее прекрасными оттого, что их творений так мало; в то же время картины Монтичелли, Домье, Коро, Добиньи и Милле не делаются уродливыми оттого, что зачастую писались очень быстро и их сравнительно много. Если говорить о пейзажах, я начинаю думать, что некоторые, написанные как никогда быстро, принадлежат к моим лучшим работам.

Скажем тот, рисунок с которого я посылал тебе – жатва и стога: да, мне пришлось заново пройтись по ВСЕМУ, чтобы немного привести в порядок фактуру, согласовать мазки, но вся главная работа была проделана за один долгий сеанс, и, возвратившись к этому, я сохраню все, что можно.

Но после такого сеанса мозги, уверяю тебя, устают настолько, что, если повторять это часто – как было с жатвой, – я становлюсь совершенно рассеянным и неспособным делать многие простые вещи. В такие моменты перспектива жить с кем-нибудь кажется мне привлекательной. Я очень, очень часто думаю об этом превосходном художнике, Монтичелли, – о котором говорили, что он много пьет и потерял рассудок, – после умственной работы по уравновешиванию шести основных цветов: красного, синего, желтого, оранжевого, лилового, зеленого.

Работа и сухие вычисления, во время которых разум напрягается до предела, словно актер на сцене, играющий трудную роль: необходимо думать сразу о тысяче вещей на протяжении всего лишь получаса.

А затем, единственное, что приносит облегчение и отвлекает – в моем случае, как и в других, – это оглушить себя, крепко выпив или вдоволь накурившись.

Да, это не слишком добродетельно, но вернемся к Монтичелли.

Хотел бы я видеть пьяницу перед холстом или на подмостках! Разумеется, все эти злобные иезуитские россказни ла Рокет о Монтичелли – грубая ложь.

Монтичелли – рациональный колорист, способный на самые разветвленные и дробные вычисления относительно гаммы тонов, которые он уравновешивал: конечно, такая работа надорвала его мозг, как это случилось с Делакруа и Рихардом Вагнером.

Но если он и пил, то лишь потому, что – как и Йонгкинд – был физически крепче Делакруа и физически страдал больше его (Делакруа был богаче); и – лично я склонен в это верить – если бы они не поступали так, взбунтовавшиеся нервы сыграли бы с ними много шуток. То же самое, слово в слово, говорят Жюль и Эдмон де Гонкуры: «Мы брали крепчайший табак, чтобы оглушить себя» внутри творческого пекла.

Поэтому не думай, что я стал бы искусственно вызывать лихорадочное состояние, но тебе следует знать, что я вовсю занимаюсь сложными расчетами, следствием которых становятся полотна, написанные быстро одно за другим, но просчитанные задолго до того. И когда тебе скажут, что это сделано слишком поспешно, ты сможешь ответить, что они смотрели слишком поспешно. Впрочем, сейчас я вновь прохожусь по всем картинам перед отправкой тебе.

Но во время сбора урожая моя работа была так же нелегка, как труд крестьян. Я вовсе не жалуюсь: именно в такие моменты я чувствую себя, живущего жизнью художника, пусть и не подлинной, настолько же счастливым, насколько мог бы им стать в идеальной, подлинной жизни.

Если все пойдет на лад и Гоген решит присоединиться к нам, можно было бы придать затее более серьезный оттенок, предложив ему сообща продавать наши работы, мои и его, и затем делить прибыль или убыток. Но этого не случится, или же это случится само собой, в зависимости от того, найдет ли он мою живопись хорошей или скверной, и от того, будем ли мы делать что-то вместе. Сейчас нужно написать Расселлу, и я потороплю наш с ним обмен. Следует упорно работать, чтобы продать что-нибудь мое и частично покрыть расходы, но наберемся отваги – хотя поддерживать существование художников нелегко, у нас есть огонь, заключенный в наших костях[227]. Жму руку и вскоре напишу тебе. Отправляюсь на два-три дня в Камарг, чтобы заняться там рисунками.

Всегда твой Винсент

Хорошо, что ты переубеждаешь сестер.

Будь терпелив с Мурье: возможно, он переживает кризис.

Я напишу Мурье на днях, ты прочтешь письмо, ты увидишь, как я разговариваю с ним. Я могу видеть рисунок отсюда!!! Голова на манер Делароша.

638. Br. 1990: 642, CL: 506. Тео Ван Гогу. Арль, понедельник, 9 июля, или вторник, 10 июля 1888

Дорогой Тео,

я возвращаюсь, проведя один день в Монмажуре вместе с моим другом, младшим лейтенантом. Мы вдвоем исследовали старый сад и стянули оттуда превосходные фиги. Будь сад чуть побольше, он напоминал бы Параду у Золя: высокие тростники, виноград, плющ, фиговые деревья, оливы, гранатовые деревья с мясистыми ярко-оранжевыми цветками,