— Что? — Я подумал, что ослышался. — Кого — двенадцать?

— Ворон, — сказал Димка. — А, может, грачей. А, может, не двенадцать.

— Дурак! — завопила Оля.

Димка захохотал. Я все же отобрал у него монокуляр. Действительно, несколько больших темных птиц сидели на дороге примерно в полукилометре от нас.

— Беги заводи машину, — сказал я Димке.

Он не понял. Должно быть, подумал, что я тоже хочу его разыграть.

— У тебя что, все мозги вымерзли? — Я толкнул Димку в плечо. Он удивился.

— Заводи машину, — повторил я. — И гони её сюда. Надо проверить, что за падаль привлекла этих птиц.

Вороны не улетели. То ли они отяжели настолько, что не могли подняться на крыло, то ли просто не считали нас опасными. Тем не менее, поживу свою они оставили и отступили к обочине, хрипло на нас каркая.

— Ну, — сказал я, — и у кого какие мысли?

Димка забросил «калашников» за плечо, плюнул в ворон и ответил:

— Это не человек.

— Совершенно верно, Капитан Очевидность, — не удержался я от колкости. — Еще какие-нибудь гениальные умозаключения будут, мистер Холмс?

Димка пожевал губу, потыкал подобранным прутиком исклёванное тело и выдал:

— Оно дохлое.

Мне показалось, что вороны рассмеялись.

— Это не зомби, — сказал я, — не драугр, не огр и не мангус.

Мёртвое чудовище отличалось от всех обращенных, которых мы встречали раньше. И первое, что бросалось в глаза, это были несоразмерно длинные задние конечности, похожие на лапы насекомого.

— Гуль какой-то, — сказал Димка. — Сдох, наверное, зимой. Только сейчас оттаял.

— Пусть будет гуль, — сказал я. — Но насчет зимы у меня уверенности нет.

Димка пожал плечами:

— Следов не видать. А дожди были две недели назад. Значит, появился он тут не раньше. Но я думаю, что много позже. Зимой. Застрял в снегу и сдох. По весне вытаял, разморозился, тут и вороны с мышами подоспели.

— Не так уж и сильно они его погрызли и поклевали, — заметил я.

— А чего тут грызть? Он же как мумия… Точно сказал — гуль!

Димка взял у меня топор, двумя сильными ударами отсёк чудищу голову и пинком отправил её к воронам.

— Уходим, — сказал он и, взяв Олю под локоть, повел её к машине. Но я не спешил. Присев на корточки, я внимательно осмотрел найденное тело. «Нутряное чутье», которое целую зиму ничем себя не проявляло, подсказывало мне, что от этих тварей, незнакомых нам прежде, следует ждать крупных неприятностей.

— Значит — гуль, — пробормотал я. — Вот и познакомились.

Перед тем, как покинуть Николкино и отправиться в обратный путь, мы пришли на могилы — это уже стало нашей традицией. Крохотное кладбище было устроено на краю бывшего картофельного поля, под кустами сирени рядом с плотной стеной колючего терновника — Марья Степановна сама указала нам место, где она хотела бы лежать.

Все четыре могилы провалились, а некрашеные, сколоченные наспех кресты заметно покосились, но сейчас нам некогда было что-то поправлять. Мы окропили землю водкой из фляжки, постояли минуту в тишине, глядя себе под ноги. Не знаю, о чем думали мои спутники, а я вспоминал нашу первую встречу с Марьей Степановной.

Думаю, не рассказать об этой женщине было бы неправильно, ведь мы очень многим ей обязаны.

Если бы не её помощь, мы, возможно, не пережили бы нашу первую зиму.

Марья Степановна прожила в Николкине пятьдесят два года — ей нравилось об этом вспоминать, и она рассказывала со смехом и слезами, как жених Толя вез её на свадебных санях в свой дом, да сломал ногу, угодив под полоз. Перелом оказался сложный, и Толя навсегда охромел. Потом он любил попенять Марье, особенно, когда был навеселе: вот, мол, из-за тебя на ногу припадаю, да с клюкой хожу. Мы видели Толю на старых фотографиях — он был круглолицый и улыбчивый. Мы видели Толю после его обращения — он был похож даже не на зомби, а на демона, так он скалился и прыгал, пытаясь достать свою старуху.

Толя был не один — рядом с ним скакали Нина Павловна и её супруг Алексей Федорович.

Шесть дней просидела Марья Степановна на сеновале, осажденном зомби. Питалась найденными куриными яйцами, выпивая их сырыми, собирала дождевую воду в ржавый таз «шайку», спала, зарываясь в старое сено, укутываясь пластом соломы. На спасение она не надеялась. Думала, что скоро уснет, ослабев, и уже не проснется. Однажды она услышала шум, будто по деревне ехали машины — это мы крались, вглядываясь в тихие избы. Но Марья Степановна решила, что звуки ей чудятся. Она перекрестилась, посмотрела на взволновавшихся зомби, позвала своего Толю, кинула кусок бересты в рычащего Алексея Федоровича, напомнила Нине Павловне старую соседскую обиду и полезла на сеновал поглубже, где висели дремучие, хрущевских времен, паутины.

Сквозь дырявую крышу было видно, что на улице день, но Марья Степановна собиралась вздремнуть.

А через два дня в Николкине появились мы — я, Димка и Минтай. Девчонки остались в Плакине, мы велили им запереться в доме и заняться уборкой.

Марья Степановна слышала, как мы входим в её дом. Слышали это и зомби. У Минтая был пистолет, у Димки — автомат, у меня — отточенная лопата, поэтому мы ничего не боялись. Марья Степановна хотела предупредить нас об опасности, но она ослабела настолько, что потеряла голос. И тогда Марья Степановна взяла таз «шайку» и сбросила его в кучу старых кастрюль, ржавых вёдер и больших консервных банок. Потом она села на край сеновала, спустила ноги вниз и начала швырять в глаза беснующимся зомби сенную пыль и соломенную труху.

Её мужа мы убили первым. Когда он упал, к Марье Степановне вернулся голос — нам тогда показалось, что она