29.1.42 4 дня

Святая моя, страдалица, непостижимая, недоступная ни чувству, ни уму… не знаю, как называть тебя, все слова ничтожны перед твоим Образом, я теряюсь, я плачу, Оля, я не могу читать твои прожигающие мою совесть и мое сердце строки, живые, трепетные от крика измученного сердца твоего, я не нахожу себе названия, самого позорного, самого унизительного, я не сознаю себя, — да кто же это мог моими словами так измучить самое дорогое всей жизни, самое святое ныне для меня, без чего я, как прах, как позор самому себе?! Господи, какая темная власть овладела моей душой? Как это могло случиться? Как могли прорваться из меня и попасть к тебе — все худшее, что еще не отгорело во мне-прахе, как..? — о, поверь, чем могу тебе внушить, ведь мое чувство к тебе — такого не испытал, не мог и вообразить, что может быть во мне такое, _с_в_я_т_о_е, такое благоговейное, такое… ослепительное для человеческого духа, такое всепоглощающее _т_ь_м_у, все в ней освящающее, все очищающее, к Богу, к Его высотам недоступным возносящее! Ты мне собой открыла и собой создала во _м_н_е_ _р_а_й_с_к_о_е_ состояние сердца и духа! Не мог и вообразить, что есть — _Т_а_к_а_я! Только чуть, только тень слабую предчувствовал, ловил лучшим, что было в моей душе, о чем тосковал, чего искал безнадежно, что мучило так сладко, во что не мог поверить, думая, — это же мной вызвано, этого нет нигде… — вот, что я чувствовал, когда намекалось во мне искание «неупиваемой», небываемой, «никогда не бывшей»! Поверишь? Да ведь это же я давно-давно выкрикнул из себя, моим Ильей, его душой, полной тоски исканий… ты это знаешь, ты это видишь в моей книге, в моей «Неупиваемой»! Ольга, Оля моя, небесная моя, чистая… моя ли? — я боюсь этого слова, этого посягательства, — таким недостойным я себя перед тобой _в_и_ж_у! Но ты же знаешь, это не выдумано теперь, как оправдание, — это давно сказано! «Напишу тебя, _н_е_б_ы_в_ш_а_я_ _н_и_к_о_г_д_а, — и бу-дешь!» И вот, свершилось чудо, далось чудо, явилось чудо — о, Ты явилась, Ольга, и я склоняюсь, я молюсь на тебя, я плачу, как же я недостоин тебя! Вызвать, породить, в муках сердца и тоски _с_о_з_д_а_т_ь_ дерзновенно и благоговейно… и — _н_а_й_т_и! Из персти земной, силой крови сердца, силой напряжений воображения создавал, — ведь все из себя-праха вылеплял… — и прах преобразился, _п_р_е_т_в_о_р_и_л_с_я, _п_р_е_о_с_у_щ_е_с_т_в_и_л_с_я..! — Господи, я не кощунствую, но я не нахожу земных слов, чтобы выразить высоту, святость того чувства, живу которым, думая о Ней, единственной и непостижимой для меня, для моего ума и сердца! Слова не выразят чувства… «мысль изреченная — есть ложь»590! — лучшего, тютчевского, определения — не знаю. Оля, Ольга, святая, Святая, жизнь и сила моя… — пойми ничтожество мое, я становлюсь мгновениями слепцом, я отдаюсь власти чего-то — темного? страшного, — во мне? — но это знакомо из творений великих-чутких. Ольга, странное дело: я же ни-когда не изображал в своих книгах этой _т_ь_м_ы, — ревности, ее мук… — где говорил я сильно, исчерпывающе об этом? Я _н_е_ знал этого чувства? Не питалось оно моими соками, думами, кровью во мне? Нет, кажется… Было давно, смешное… зачатки сего… когда я, мальчик, гимназист, объяснялся с полковником… грозил ему… — ! — безумный мальчик! — и как мне теперь смешно, и как же все было юно-глупо! — и за что, из-за чего?! Только потому, что он был добр к семье Оли и предложил _с_а_м_о_м_у_ поехать к губернатору и достать поскорей какую-то важную бумагу, нужную для семьи… что-то о пенсии по севастопольскому Комитету, — отец и дед Оли были герои Севастопольской войны591… — и я увидал, как полковник, пристав нашей части, ехал на извозчике с юной Олей в канцелярию губернатора… — я явился — не наведя справок, очертя голову, — в участок, добился этого пристава, и… потребовал «оставить в покое девушку»! мою невесту!.. Безумец! Но… этот «безумец», 16–17 л., очевидно уже _т_о_г_д_а_ подавал признаки натуры бешеной, безумной, безоглядной… Всего только один раз! Пристав-полковник был поражен, растерялся, развел руками… я помню только… слова… «ничего не пойму»… «послушайте… ни-чего не пойму…» — а мальчик крикнул что-то дикое и… хлопнул дверью! Потом я горел стыдом и плакал перед Олей… В полчаса было сделано, на что тратились обычно недели мытарства по канцеляриям… Олю это потрясло.

Тот, из чувства чести братьям по оружию, уважения к героям великой кампании, сам взял на себя труд облегчить нуждавшейся семье ее трудное положение — только что скончался отец Оли! — а мальчишка… лез на рожон, сам подвергал себя будущим ущемлениям всевластного «участка», полиции… ни с чем не считаясь… — и добился-таки, мно-го мне потом пришлось изведать мытарств, когда приходилось впоследствии иметь дела, выбирать удостоверения и прочее… — вот когда — один раз в жизни! — я _о_с_л_е_п_ на время! — Оля плакала, чистая, она была оскорблена. Я ли не любил ее! Есть женщины, — извращенные? — или мучить любящие? — которым такое чувство… льстит им это? — не знаю… но _ч_и_с_т_ы_е_ этого не выносят. Ясновидец душ — Шекспир… наш Достоевский… — много отдали сил — определить это чувство… — перечитай «Отелло»! Дездемона… — ясная, чистая голубка… страдалица… — дан предел ослепления… но там роковым стечением обстоятельств… _в_с_е_ питало слепоту и бешенство Отелло, оправдывало… Определение — Лессинга592? — которое ты привела в письме — очень точно, но _н_е_ глубоко. _Т_у_т_ — _г_л_у_б_ж_е. Я не занимался этим, это — очевидно — было чуждо тому состоянию моей души, в котором я нахожусь, когда живу воображением… _н_е_т_ у меня этого _у_ж_а_с_а_ в писании, разве чуть, в «Истории любовной», _д_е_т_с_к_о_е, зеленая незрелость… Я боюсь этой темноты. И теперь, когда меня схватило, и _п_о_н_е_с_с_я_ я в вихре этого дьявольского кошмара… чем могу оправдаться? Страхом, что что-то могло коснуться тебя, моей Святыни..? Запоздалым, бесправным, оскорбляющим чистоту моей Чудотворной — для моего духа! — Иконы, моей Божественной! Найди хоть каплю снисхождения, прощения, не отвернись, Ольга моя… я не могу так страдать, нет у меня сил на это, я все эти ужасные недели… был в самоистязании. Я болел нестерпимо твоими страданиями, твоей — о, какой страшной для меня! — болью. Я… да, я страшился… — как ты! — вскрывать письма твои… Сегодня… я держал их в руках… нет, не могу читать, боюсь… боли твоей боюсь… И я увидал, и я принял в сердце эту боль, и я… вот, терзаюсь, плачу, умоляю… что я могу с расстоянием, с временем сделать?! Когда еще получишь объяснения мои?! Да где, какие объяснения найду, — ведь я же