— Как я могу быть свободна, если сердце давно в твоем плену, мой Кемаль? — в пронзительных черных глазах таяли воинственность и самобытность, уступая место тому, что я не хотел там видеть. А именно — раболепному поклонению и желанию, ради которого можно и не хранить собственное достоинство.

Внутри крепла пустота. Я смотрел на красавицу, готовую на все ради меня, и не испытывал ничего, кроме разочарования. Этой женщине дали не только свободу, но и права, о которых даже в столице мало кто осмелится мечтать. А внутри она так и осталась рабыней, готовой пасть к ногам мужчины.

Я ждал этого от утонченной и не столь храброй Газаль. Ждал, зная, что это едва ли не единственное, что сможет охладить мою страсть. Понятно теперь, почему поведение Мадины, которой Аллахом было суждено повелевать и не гнуться, вызвало острое желание тотчас же развернуться и уехать?

Я не смог сбежать от самого себя с Мадиной. И, наверное, мне это не удастся уже ни с кем.

— Это визит вежливости, Мади, — смотреть в покорные глаза красавицы было невыносимо, даже в некоторой мере отвратительно. — Я приехал справиться о том, как ты жила этот год. Выпить бедуинского чая с дороги. Мне не нужно сейчас твоё тело и ласки.

— Мой шейх, прошу, — губы Мадины дрогнули, она поспешно отвела взгляд, — возможно, за трапезой и беседой ты изменишь свое мнение и не накажешь безразличием свою верную рабу.

— Не смей вести такие речи. Ты не раба, избавляйся от этого слова.

— Я никогда бы не стала ничьей рабой, лучше смерть, — блеснули праведным гневом глаза Мадины, — но сердце решило иначе. Оно одерживает верх над моим рассудком и падает на колени перед тобой, Кемаль. Только ты знаешь меня такой, и никто и никогда больше этого не увидит.

— Сделай так, чтобы этого не видел я. Ты мне почти сестра. Поэтому я не желаю вести разговор в таком формате.

— В последнюю нашу встречу менее года назад все было иначе, — в холле было прохладно, европейское убранство странно диссонировало с тем, что дом стоит посреди пустыни. — Ты приезжал ко мне, преодолевая расстояния, даже в разгар бурь, мы предавались любви ночи напролёт. Ты как будто открыл глаза и осознал, что всегда хотел лишь меня. Что поменялось, мой лев?

Не поменялось ничего. Просто тогда моя страсть и жажда обладать Газаль принимала чудовищные формы. После наших ночей Мадина скрывала следы поцелуев под платком и едва могла держаться в седле — я терял контроль и даже не стыдился этого. То, что она принимала за страсть, было лишь жаждой погасить огонь в крови.

Две темнокожие бедуинки с татуировками рабынь на висках как раз заканчивали подавать на стол в большой зале. Одна из девушек задержала свой взгляд на мне дольше, чем полагалось.

— Шармута! — ярость перекосила лицо Мадины, превратив её в чудовище.

Засвистел хлыст. Поперек обнаженного живота девушки заалела отметина от удара. Подавив окрик, рабыня прокусила губу и продолжила расставлять тарелки дрожащими руками. На беду, капля крови из прокушенной губы упала на белоснежный фарфор.

Я вовремя успел перехватить запястье Мадины, которая пришла в ярость, отнюдь не из-за оплошности рабыни. Не имея возможности ответить на мою холодность, она решила сорвать злость на бесправной прислуге.

— Оставь её. Если бы я желал увидеть экзекуцию, я бы остался в поселении.

Мадина отбросила хлыст. Её грудь вздымалась от тяжёлого дыхания, глаза яростно сверкали. Но перечить мне она бы не посмела даже при огромном желании.

— Пойди к целителю. Пусть обработает твои раны, — процедила сквозь зубы, проводив рабыню таким взглядом, что я не сомневался — её наказание еще впереди.

Жестокое обращение к рабам встречалось повсеместно. По иронии судьбы, от женщины, самой прошедшей этот пусть, было куда больше жестокости, чем от самого отъявленного надсмотрщика.

— Прошу к столу, Кемаль, — прогнулась в спине, подхватила с блюда финик. Мадина все еще не теряла надежду, что наш разговор окончится в постели. — Слышала, ты провел месяц в столице. Твои дела были успешны? Доходы приумножены?

— Как обычно, Мади. Расскажи о своём путешествии. Тебе понравилась Италия?

— Варвары, которые только прикрываются цивилизацией! — презрительно отозвалась Мадина. — А Венеция скоро сгниет. Хуже только Париж. Нет ничего прекраснее песков и нетронутой пустыни. Хотя не отрицаю, что с первыми дождями я все-таки вернусь в столицу. Кстати, ты наверняка знаешь последние новости?

— Расскажи, — я постарался абстрагироваться от всего, попивая чай. Благо светская беседа не раздражала так, как раболепие Мадины.

— Ты наверняка знаешь. Дочь твоего врага, Давуда Аль-Махаби, пропала. Приехала на день рождения эмирата, а утром нашли перебитую охрану. Почерк бедуинов. Неужто ты не слыхал? Наверняка весть о привилегированной пленнице первой достигла твоих ушей. И отец приезжал именно по этой причине, или же нет?

— Не имею ни малейшего понятия, я видел Газаль бин Зареми на рауте, но и только.

— Висам Аль Махаби поднял все силы. Вся полиция трех эмиратов и даже Интерпол ищут принцессу. Странно, что ты не знал.

Я резко повернул голову. В глазах Мадины плескалась ревность и ярость, а еще — понимание. Но мало кто знал, что моя новая пленница — это принцесса Газаль. Возможно, моя названная сестра только строит предположения.

— Справятся, если она еще жива, — прочитать в глазах Мадины истинные чувства так и не удалось. — Довольно о врагах семьи, расскажи, сколько набегов провела и чем поживилась.

Зря я надеялся, что желание одержит верх над холодностью. Смотрел, как эротично изгибается Мадина, как посасывает финик, глядя в мои глаза — а пустота лишь росла. Спустя час я сухо поцеловал девушку в лоб и заторопился в путь. Не пугала даже жара — впервые меня тяготило её присутствие. Особенно когда Мади посчитала, что светская часть беседы окончена. И вновь затянула свою песню.

Пришлось грубо осадить её. И тогда ярость исказила прелестные черты лица воительницы песков.

— Ты думаешь, Мадина, Черная эфа, глупа? — закатывать истерику шейху не смела ни одна из женщин. Мадина говорила спокойно. Вот сейчас я получил то, чего так желал — её гордость и неповиновение. — Ты думаешь, она не умеет читать письмена мужского сердца? Ты отравлен чарами женщины, чьё имя скрываешь за молчанием. Но знай, моя любовь к тебе столь сильна, что я готова на все. На все, Кемаль Аль Мактум.

— Ты смеешь угрожать и упрекать? — я сощурил глаза. — Берегись, Мадина.