— Ты говорила с нашим соседом, что живет напротив? — спросил отец, выйдя ей навстречу. Во тьме, столкнувшись с незримым светом, блеснуло пенсне отца. — Я смотрел его третьего дня — у него... пионефроз.

В ряду непонятных слов, которые так любят врачи, у отца, подумала она, появилось еще одно: пионефроз.

— Это серьезно... пионефроз?

— Достаточно, — заметил отец и, пораздумав, добавил: — Это тот случай, когда ответ в самом названии: нефроз — почка, пио... — он осекся, решив, что подробности тут, пожалуй, неуместны. — Одним словом, речь идет об инфекции... — Отец поправил пенсне и будто дал возможность свету еще раз отыскать во тьме зеркальца стекол — пенсне вспыхнуло. — Он молод, а это уже надежда, ее никогда не надо терять... — сказал он больше себе, чем ей. — Никогда... — настоял он.

У него не было нужды повторять это «никогда», но он повторил.

А Кира подумала: хотя он и утешал ее, в самой силе этого утешения была угроза.

Кира раскрыла окно. Цвела старая яблоня. Яблоня была велика и заполнила собой весь сад. Не яблоня — сугроб. И Кира подумала: земля вдруг вспомнила снежный декабрь и не могла уже быть иной. И еще подумала Кира: наверно, и Стась сейчас распахнул окно и смотрит на белую яблоню. Когда цветут сады, город не спит. Это они, белые сады, виноваты в бессоннице. И мысль обратилась к последнему разговору с отцом. «Пионефроз» — вдруг возникло в сознании. В том, как Стась вторгся в ее жизнь, участвовала и его боль, подумала она...

На большой перемене к ней подступила Комарик:

— Кира, тебя видела Таня Лейкина с новеньким...

— Так он живет через дорогу, — возразила она, а сама подумала: ничего не скажешь, у этой Лейкиной совиные глаза — видит сквозь ночь. — Ну, в этом доме со ставнями...

— Ну и что ж, что через дорогу? — ответствовала Комарик. — Не сказала же ему: «Поворачивай к белым ставням»?

Верно, не сказала. Овсову сказала, а новенького, пощадила.

Оборотиста Лейкина — выложила свои совиные новости мигом. А Овсов был сегодня гроза грозой, даже ус свой роскошный не подкручивал... В школу явился знатный гость, и Семен Семенович повлек его в класс. Верно говорят, что старики тщеславны. В правом кармане у Семена Семеновича лежит портмоне, набитое бумагами. Обратившись только к портмоне, старик может развернуть выставку. Тема: велеречивая пресса о доблестях нашего математика.

Но Семену Семеновичу этого мало: бумага безъязыка, она может и умалить доблести человека. Математик жаждет живых впечатлений. И вот он ведет гостей одного за другим и показывает Овсова. Можно было бы, разумеется, в этом спектакле обойтись тремя: Семеном Семеновичем, гостем и Овсовым. Но тогда спектакля не будет — где зрители?

Но сегодня вышла заминка... Ну откуда, в самом деле, Семену Семеновичу знать о состоянии Овсова? Нет, сказать, что Овсов был не в форме, — не все сказать. От всей этой ночной истории у дома с белыми ставнями он лишился самого присутствия духа. Математик посмотрел на доску и состроил рожу, откровенно состроил рожу: задача Овсову не далась.

— Кто решит? — обратился он к классу.

— Погодите, а ведь задача решена верно!.. — сказал Стась и устремился к доске, а класс обернулся и посмотрел на Киру. Да, не сговариваясь, обернулся и обратил глаза на Киру. Тут была своя мысль, точная: то, что Кира не сказала до сих пор, сейчас скажет; если не словом, то глазами скажет. — Здесь все верно, разве только самая малость в конце... — громко повторил Стась. В порыве, с которым он устремился на помощь Овсову, было, конечно, желание вызволить товарища из беды, благородное желание вызволить товарища.

— Ты, пожалуй, прав, Станислав. — Похвала учителя новенькому была умеренна: превознося новенького, он умалял достоинства Овсова, и тот это ухватил мигом.

— Мне не надо твоих милостей... — Овсов, все еще стоявший у окна, пошел к доске. — Пойми: не надо!

— Прости меня! — сказал Стасик. — Я хотел как лучше...

Кира приметила: когда настала перемена, Стась не вышел из класса. И еще приметила: сидел, обхватив себя руками и как это делают дети, когда очень болит, раскачивался всем телом, сомкнув губы, — видно, очень болело... Ему бы надо было уйти с последнего урока, но он досидел. Вышел из школы последним — не хотел, чтобы его видели таким. Шел медленно, останавливаясь от дерева к дереву, подчас даже держась за стену.

— Дай портфель, пойдем вместе. — Он противился, но она взяла из его рук портфель. — Положи мне руку на плечо...

Он улыбнулся одними глазами: они были у него и в самом деле синими — будто спрессовалась в глазах синева самого неба.

— Приходи к нам, я покажу тебе атлас звездного неба, как я нарисовал его в Вологде... — сказал он. — Придешь?

Она молчала — труднее вопроса он не мог придумать.

— Так ты придешь? — повторил он.

— Приду, — сказала она.

— А вот та... в белой блузе и юбке со складками — моя мама... — сказал он, рассмотрев впереди мать. Женщина в белой блузе, ускоряя шаг, шла им навстречу, почти бежала — она увидела сумку сына в руках Киры и встревожилась. — Ты уедешь на майские праздники? — спросил поспешно, рассчитывая, что она ответит ему до того, как мать поравняется с ними. — Уедешь?

— В бабушке...

— На весь май?

— На все праздники...

Он взял из ее рук портфель.

— Жаль...

Он хотел еще что-то сказать, но мать уже была рядом.

— Дай, дай мне портфель. Ой, господи, я все видела... — сказала она и посмотрела благодарными глазами на Киру — вон куда упряталась его сининка, у него глаза матери.

— Спасибо... — сказал он Кире и, помедлив, пошел за матерью. Кира приметила, что он шел опустив глаза, и ей показалось, что он не успел приучить себя к этому своему состоянию, он стыдился своей болезни. Она посмотрела, как он шел