матовая, которая так красит женщину. Он убедил себя, что постиг красоту Сани первым, он как бы провидел эту красоту, открыл ее. Повстречав Саню, он перестал думать о завтрашнем дне, как это делает человек, который счастлив. Да, отказался думать, куда жизнь стремит его челн и куда этот челн вынесет. Собственно, он опомнился, когда понял, что все пути отрезаны, да и Марфе уже было полных три... Можно было подумать, что беднее его отца нет никого на свете. Ну, разумеется, человеком такой внешности может быть и сын портового грузчика, но речь человека, ее почти зримый блеск — это в человеке не возникает вдруг... Негр-аристократ? Может быть и такое. Вот и получилось: пока Энвер учился, он держал в тайне свое происхождение — понимал, что в России этим хвастаться не очень уместно. Когда же четыре дежурных года остались позади, он и вспомнил о своих козырях. Но получилось как-то смешно: будто Саня взглянула на его банановое царство с высоты еще бо́льших богатств, хотя, как хорошо знал Энвер, таких богатств у Сани не было... Одним словом, Саня сказала: «Нет», сказала с той твердостью, какая прежде в ней и не угадывалась.

Ночь, когда было произнесено это последнее «нет», врубилась в сознание Сани, как ни одна другая. Как и сегодня, гремел гром, и было ощущение, что небо напряглось и звонко треснуло, осыпавшись на землю гремяще-звонким стеклом. В эту ночь Марфе было худо — разболелось горло, и, как это бывает у детей, термометр мигом накалился: сорок — сорок один. До отхода поезда оставалась целая ночь, а все слова были уже произнесены, и только гром силился договорить то, что не сказали люди. Он поцеловал Марфу и издали печально и строго поклонился Сане. Он понимал, что она будет смотреть ему вслед, и пошел длинной дорогой: холмом, через поляну, к роще. Дойдя до середины поляны, он остановился и постоял минуту. Он знал, что она стоит у окна. Ему бы надо было обернуться и хотя бы поднять руку. Но он не обернулся — он по-своему отвечал на происшедшее. Он ушел.

Была бы ее воля, она не засиделась бы в невестах — замужество пошло ее красе на пользу: да сыскать ли в городе женщину краше Сани? К тому же двадцать три — это двадцать три. Пока мать ждала нового мужа, Марфа росла. Быть может, росла быстрее соседских ребят. Необыкновенно хороша была, когда читала стихи. Не без вызова вздымала свою кудрявую голову:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя...

Последний раз читала с подмостков клубного зала. Солнце было на уровне Марфиного плеча. Надо бы задернуть окно портьерой и не дать ему прорваться на сцену, где стояла девочка. Но окно осталось открытым, и девочку точно окатило золотой водой. Даже трудно себе представить: черные волосы стали червонными. Да и глаза перекрасила заря: красноватое золото пролилось и в них.

Спой мне песню, как синица

Тихо за морем жила...

Одним словом, в этот майский вечер, объятый золотыми дымами закатного солнца, Марфа нашла матери нового мужа. Их увязался провожать сам Степанчонок, новый словесник зареченской десятилетки, кстати человек не без таланта, явившийся в школу за год до этого. Что-то Степанчонку привиделось в девочке, читавшей Пушкина, и в ее красавице матери что-то такое, что переворотило душу. Только и было в нем силы, чтобы умолить Марфу:

— Прочти еще, Марфик... Как там: «Спой мне песню, как девица за водой поутру шла...»

В этот вечер Саня поняла: если она и способна сказать «да», то только человеку, который полюбит Марфу, остальное должно совершиться само собой. Вот так и получилось, что она согласилась еще до того, как Всеволод Всеволодович попросил ее руки. Все свыклись с происшедшим, не мог приучить себя к этому на далекой знойной земле отец Марфы. А он давал о себе знать. Вдруг в полночь пробудится телефон и в потоке шумов, невнятных, высвободится голос: «Алекзандра, Алекзандра, это я!» Бывает и так, что придет посылка с детскими вещами, немыслимо цветастыми, напитанными нерусскими запахами, которыми вдруг начинала дышать на тебя далекая Энверова земля. А то на пороге появится друг Энвера и умолкнет, смутившись, да так и промолчит полный час, смежая длинные, как у девушки, ресницы. И уму неведомо, как привечать его и как занимать.

Всеволод Всеволодович знал о приходе гостя и терпел — эта улыбка Степанчонка, улыбка всепрощения, была дана ему на все случаи жизни. Если кто и противился, то это сестра Степанчонка — бобылиха Варя, живущая отшельницей в заводском поселке. Всплеснет руками, увидев гостя, и скажет: «Ой, Санька, дивлюсь я твоей натуре незлобивой, матерь божья!.. А по мне, руби корни мертвые — гуще крона будет!..»

С Марфой у Вари были отношения сложные — не близко подпускала Варя девочку. Если и привечала, то не столько лаской, сколько поучением, а поучения без ласки не очень-то доходили до сердца. Варя это поняла, сохранив в своих отношениях с девочкой расстояние... Может быть, поэтому нехитрый бабий секрет, которым поделилась Саня с золовкой, вызвал у той радость неслыханную: загадан сын. Ну, разумеется, может быть, и дочь, но в семье настроились на сына. Настроились столь определенно, что дали ему даже имя: Глеб. Марфа и Глеб — хорошо.

А Саня затревожилась не на шутку. Каким будет это ее дитя, и примет ли оно Марфу, а Марфа его? Вот так размышляя, быть может печально размышляя, Саня поглядывала сейчас на поляну, залитую недавним дождем, по которой носилась на своем велосипедике Марфа... Саня не помнит, как оборвалась нить ее раздумий: велосипед лежал, будто опрокинувшись на спину, вверх колесами — Марфы не было.

Саня ворвалась в рощу, в самую тьму подлеска, и, разгребая зеленую тину кустов, раздирая их, расшибая, закричала на всю рощу:

— Марфа, Марфа!..

В ответ только оборвалась с высокого высока неведомая птица да метнулся табунок лесных ос, неестественно золотой в луче полуденного солнца. Она вернулась на поляну, подняла велосипед, не зная, что с ним делать, — поручни хранили еще тепло Марфиных рук.

— Марфу украли! — произнесла Саня и, бросив велосипед, помчалась к дому.

Только сейчас, когда вот это сшибающее наповал «Марфу украли!» было произнесено, Саня постигла смысл происшедшего.