И Савка сворачивается клубком, дышит на руки, пытаясь унять его. И моему появлению он не рад. Он… испуган? Обижен? И всё сразу?

Но сил вытолкать меня не хватает. А я… я молчу.

Что тут скажешь?

— Вот… так и лежит, Евдокия Путятична, — голос Фёдора полон беспокойства. — Ни живой, ни мёртвый. Я велел его перенесть. Ну, чтоб беды не вышло. Дети-то страсть до чего напужалися. Да и я, признаться… спаси Господи.

Я почти вижу, как он крестится, широко и размашисто.

— Давненько жути такой не видал. И не просто пиявка какая, нет, настоящий крухарь. Воплотившийся почти…

— Как он попал за периметр?

Вот и мне интересно — как.

А название твари запоминают. Крухарь. Ни о чём не говорит, но это пока.

— Так… окно открыли… открыли окошко… и иконка сдвинулась… чутка так, на малость самую.

— Сама?

— Так… кто ж его знает. Окошко-то я закрывал самолично, Евдокия Путятична. Вот вам крест, закрывал! И проверял! Я ж разумею, я ж не они…

И тут я Фёдору верю. К ежевечерним обходам он относился серьёзно, каждое окно проверял, створки дёргал, шпингалеты пальцем тёр. Я ещё думал, это чтоб подопечные не разбежались.

— Да и крухарь… откуда здесь такой твари взяться-то?

— Он ли?

— Уж поверьте, Евдокия Путятична… он… как есть он… я их навидался, когда служил-то… не ошибусь… но в том и дело, — Фёдор понизил голос. — Что и в местах скверных они не сразу заводятся. Сперва-то пиявки да шептуны, да прочая мелочь всяко-разная. А уж после, если обживаются, то и покрупней кто. Навроде крухарей. Но и те сперва жиденькие, слабенькие. Этот же не вчера границу пересёк, говорю же, почти воплотился. Так что…

Теплая рука легла на лоб и от неё потянуло силой.

Хорошо.

Теперь жар, исходивший от Евдокии Путятичны, согревал. И Савку перестало трясти.

— А малец-то одолел… — добавил Фёдор. — От же ж… хорошую кровь сразу видать. Вы… чего с ним делать будете?

— Не знаю… — Евдокия Путятична вздохнула. — Надеялась, что время ещё есть, а оно вот как повернулось.

— Тут ещё… — Фёдор замялся. Явно было, что ему есть что сказать, но он сомневается, надо ли. И всё же решился. — Извините… кому бы другому… смолчал… не моё это дело, в барские игрища… но вот.

— Это что?

— Метка…

Я бы посмотрел. Но Савка упрямо отказывался открывать глаза. Да и вовсе ощущался… нехорошо. Слабо.

— Ну, вроде метка. Или вот манок. Камень со скверного места. Не сказать, чтоб с самого… но тени такие от чуют. Я ещё тогда подумал, чего он к мальчонке попёрся? Кровать-то от окна далече, у двери самой. А это комнату надобно перейти…

Интересно.

У меня вот похожие мысли возникли.

— Тени ж… им же ж всё одно, кого жрать… а он тех, у окна, не тронул. Мимо прошёл. Чтоб крухарь да полез дальше, чем надобно? Только если вот…

— То есть, ты хочешь сказать…

— Позвали его. Я этот камушек под кроватью мальчишкиной нашёл. Кто-то кинул его. И окошко приоткрыл. И иконку сдвинул… не снял, а сдвинул. Может, даже проклятой водой и дорожку прочертил, батюшка ж наш крепок в вере… только, Евдокия Путятична… вы это… не говорите никому.

— Почему?

— А потому что скверну из камушка вытянули. И с окошком не докажешь. Но ежели так, то выйдет, что у вас тут чуть ли не смертоубийство затевается.

Разумно.

Очень даже.

— А сами ведаете, сколь многим вы не по нраву. И случая ведь не упустят подвинуть. Тот же Антошка спит и видит, как бы в креслице сесть. Одно дело, когда несчастный случай по служебному недосмотру… я уж тут покаюсь. Вы мне штрафу там или взыскания какого возложите, как оно положено… и на том всё притихнет.

Лежу.

Дышу. Впитываю силу, которая уходит куда-то внутрь. И чувствую слабое Савкино возмущение. А с чего возмущаться-то? Не я эту тварь привёл. А без меня хрен бы Савка справился.

Сожрала бы.

От этой мысли его трясёт. И тряска передаётся телу.

— Фёдор, тебя ведь и уволить могут… за окно… лучше будет сказать правду, что ты закрыл, но кто-то… возможно из шалости или по глупости… или бежать хотел.

— Ночью?

— Утром. Вечером… или вовсе отлучался, главное, что не ты открывал. Ясно?

— Да, княгинюшка.

— Не надо, не называй меня так, — а теперь в голосе слышится усталость. — К сожалению, про крухаря придётся сказать. Слишком многие тварь видели. И молчать не станут.

— Да чего они там поймут.

— Чего бы ни поняли, но до полиции точно дойдёт… в лучшем случае, до полиции.

Руку убрали.

— Разбирательство?

— И оно тоже. Поэтому сейчас мы сами обратимся с заявлением и потребуем, чтобы прислали кого из Синодников.

Федор матюкнулся.

— Может…

— Нет, — Евдокия Путятична и дослушивать не стала. — Да и… если тварь сюда притащили, как ты говоришь, то кто знает, не повториться ли. И с мальчиком надо что-то решать.

— Они ж тут всё… облазают.

— Не без того.

Вздох.

— Тогда… надобно будет коробочки те, из подвалу… убрать… вот, ежели позволите, я и займусь.

— Фёдор?

— И дружкам вашим скажите, чтоб забыли дорожку-то, коль не желают вас под монастырь… или в монастырь.

Это как?

— А лучше бы вам, княгинюшка, — голос Фёдора обрёл силу и уверенность, и заговорил он быстро, словно опасаясь, что уверенности этой надолго не хватит. — Бросить дурное это дело, пока