— Н-не знаю.

А теперь мы ощутили и запах. Такой вот… кладбища. Сырой земли. Разрытой могилы. Смерти во всём её многообразии, в том, где и дым, и смрад, и боль, и слёзы. Тоска, которую не передать словами. Она нахлынула следом, вдавливая в кровать.

Выбивая остатки воздуха.

И желания жить.

Тихо заскулил Савка, давясь слезами.

Нет уж.

Нельзя поддаваться. И даже могила — это ещё не повод. Я знаю. Случалось стоять на краю. Но ничего, живой.

Так что дышать.

И Савку я потеснил. Во второй раз получилось даже легче. А потому заставил его сесть. Тень была рядом. Она нависала над кроватью, растянувшись облаком дыма, в котором смутно угадывался силуэт твари… что-то омерзительное.

Паучье.

И столкнувшись с ней взглядом, я ощутил, что она тоже смотрит.

Нет, не так.

Смотрит.

На меня.

В меня.

И видит.

Всего видит, каков я есть. Со всем дерьмом. С землёй, что жирными комьями вываливалась сквозь пальцы, с темной жижей, стекающей в рукава. Со вкусом крови во рту и выбитыми зубами. С яростью, что накрывает с головой, заставляя сжимать чьё-то горло…

Да.

Знаю.

Без тебя знаю, тварь. Никогда не обманывался. Царствие небесное — не для таких, как я, но мальчишку не отдам. И как когда-то давно тянусь, понимая, что ни хрена не получится, только… плевать. Главное — добраться.

До горла.

Шеи…

И пальцы сводит судорогой от холода. На горле. На призрачном горле твари, которая вполне себе материальна. Осознав это, я улыбаюсь. Гляжу в выпуклые её фасеточные глаза и улыбаюсь.

Сдохнем.

Вдвоём.

И она, осознав это, визжит. Громко. Надрывно. Пытаясь вырваться. За спиной её раскрываются полупрозрачные крылья, которые колотят по рукам, по лицу. Вполне себе ощутимо. Только мы с Савкой крепче сжимаем руки.

Мир вокруг выцветает, становится серым, что карандашный набросок.

И тут, в нём, мы снова получаем возможность видеть.

Вот только разглядывать некого.

Ну, кроме твари.

Я стискиваю руку, жалея, что детские слабы. Но и они сминают панцирь. Внутри твари что-то хрустит, и влажный этот звук заставляет Савку содрогнуться. Он сжимает зубы.

И тянем тварь.

Она вязкая. И слабо подёргивается ещё. Когти на лапах вспарывают кожу. Кровь в этом карандашном мире чёрная. Она выползает, обвивая запястье тонкими нитями, и собирается в капли.

Летит, чтобы разбиться о пол.

Кто-то кричит.

Там, вовне.

Громко так, что крик этот заглушает предсмертный вопль твари. И та, уже ослабевшая, вялая, вдруг дергается, желая добраться до Савкиного лица. И над тварью поднимается облако дыма, который Савка вдыхает.

Горький.

Какой, мать вашу, горький.

От этой горечи язык присыхает к нёбу. И сам рот внутри идёт трещинами. Горло — что раскалённая труба, втягивающая то ли прах, то ли песок от твари, тело которой стремительно рассыпается. А сила, мешаясь с нашей кровью, пробирается внутрь.

И…

Горечь отступает.

Зато по крови растекается тепло. Как будто спиртяги стакан хлопнул. Сперва не отдышаться, зато потом хорошо… как хорошо… из кулака сыплется пепел. А крики бьют по нервам. Мир дрожит. И серость, четкость сползают с него, словно старая шкура.

Савка оборачивается…

Дети.

Другие.

Сбились в кучу в углу. Над ними, точнее между ними и Савкой, встал Фёдор с иконой в руках. И слабое свечение её оборачивается сиянием, ярким таким. Слепящим. И Фёдор что-то говорит.

Молитву?

Ну да. Молитвы помогают.

— Я… — голос Савки срывается на шёпот, а мир всё так же стремительно блекнет. Размываются контуры, возвращая нас в привычную полуслепоту. — Я её…

Выпитая сила катится теплом.

— Убил…

…и вышибает меня вовне.

[1] На основании статьи в газете «Отголоски жизни», 1915 г., №1, «Школа и кабаки».

Глава 6

Глава 6

«Освящение нового храма Великомученицы Марфы в Никитской слободе состоится 9 сентября сего года в третьем часу пополудни…»

«Вестник Синода».

Я открываю глаза. Резко так. И закрываю, не способный вынести ни яркий свет, ни белизну потолка. Проклятье… снова здесь.

А Савка там.

Как бы не вышло чего. С их-то суевериями. Хотя… какой хрен, там не суеверия, там реально не понять, что творится.

Лежу.

Слушаю, как мерно пикают приборы. Никто ко мне не спешит, стало быть, просто спал, а не в кому провалился. Хорошо. Наверное.

Позвать кого…

Зачем?

Толку-то от них. Раздражение ворочается в груди. Тяжёлое. И злость иррациональная на них, которые живы и здоровы. Которые будут жить, когда я сдохну.

Жить и радоваться.

Делить наследство.

— Дядь, а дядь… — детский голос пробивается сквозь эмоции. И они отступают. — А ты живой, да?

Мальчишка сидит у стеночки, на стульчике.

Мелкий.

Сколько ему? Пять? Шесть? Меньше? Или наоборот? Я в детях не разбираюсь вот совершенно.

— Живой, — отвечаю, поворачивая голову. — А ты кто?

— Тимоха…

Тимоха.

Тимофей… знакомое имя. Да. Это от Викусиного… среднего? Память подводит. Память у меня хорошая, но вот подводит. Среднего вроде. Или младшего? Он там ещё развёлся… надо будет спросить у Ленки, она точно знает.

Она собирала папочки на всех их.

Тимоха.

— Что ты тут делаешь, Тимоха? — интересуюсь.

В том, что охрана его пропустила, ничего удивительного нет. Я разрешил, точнее приказал, что если вдруг найдутся желающие, то пускай себе. И охране приказал. И докторам. Не мне сейчас бояться покушений или чего там. И сама охрана больше по привычке, чем и