Шрифт:
Закладка:
Напевно: „Если я найти не в силах слов,
Он тут как тут, и вот уже мотив готов!“
По-рыцарски: „Мой друг, к тебе взываю кротко —
Ты беден, так прими два этих самородка!“
Заносчиво: „Стучат, когда хотят войти.
Мой, выходя, стучит… Счастливого пути!»
Был раздосадован Карме — скажи на милость!
Но многословие Блие не прекратилось:
Чуть-чуть переведя свой непокорный дух,
Он с удовольствием продолжил чтенье вслух.
Он вспомнил басенку о некоей Пердетте,
Разбившей вдребезги горшочек с молоком:
Был этот звук сродни веселой оперетте,
А у Пердетты зад торчал большим горшком.
Блие припомнил всех из басенки: быков,
Коров, свиней, цыплят… И тут лишился слов.
Запал его угас. Но был другой, отличный,
Который вел в туннель… в породе ягодичной…
Карме потужился — и был заметно рад,
Хотя и удивлен и даже бледноват.
Но тут Блие опять пошел к заветной цели
И предложил ему сразиться на дуэли,
На музыкальной, и его веселый джаз
Страницы Библии озвучил в тот же час.
Он с Книги Бытия вел соло увлеченно…
Когда же трубный глас у стен Иерихона
Раздался наконец, Карме решил: пора!
Что там Пердетта? Ведь теперь его игра!
И авиация, ведомая судьбой,
Вслед инфантерии уже вступила в бой.
Какой был славный залп! Как дуэлянты спелись!
И натрудились до того, что перегрелись.
Стояли голыши, треща, как пугачи,
Как будто шла стрельба петардами в ночи![5]
Они закончили, исчерпав запас аргументов, и, повторив пару реплик на бис, обратили свой взор на меня. Заключительное слово друзья уступали мне, но я не собрался с духом.
В конце концов победило время, поскольку ровно в восемь — пук в пук — в окне показалась несчастная Иветта! Меня спас гонг!
Едва успев накинуть халаты, мы вышли как ни в чем не бывало, даже поприветствовав ее на ходу. «Мы на минуточку». Она удивилась, но не остановилась.
Мы дали ей открыть дверь фургончика…
Сосчитали до трех — каждый на свой манер…
Те слова, что она пронзительно тогда прокричала, пусть останутся достоянием истории.
Прошло много лет, я был в Соединенных Штатах. Раздался звонок, и мне сообщили, что Карме испустил свой последний вздох.
Несмотря на все старания, на похороны я не успел. Вернувшись в Париж, я первым делом навестил его — на Монпарнасском кладбище.
Могилу удалось найти не сразу. Карме при жизни тоже был не слишком заметен.
Ее еще не успели привести в порядок. О нем этого никогда нельзя было сказать…
И тогда я присел в сторонке.
И стал чего-то ждать, но ничего не произошло.
Иногда в жизни такое бывает — даже с друзьями… С ним — никогда.
С ним, наоборот, неведомо что случалось именно вдруг, когда никто не ждал. А тут вдруг — ничего… Значит, и вправду конец.
Что за жизнь такая сволочная — взяла и прошла.
В моей душе бурлили слова любви, которые я так ему и не сказал и теперь уже не скажу никогда.
Ты был прав, старик, нехорошо держать все в себе.
Что мне теперь со всем этим делать?..
Так мне и надо.
И вдруг…
…впервые в жизни…
меня прорвало.
Я верю, он все видел и смеялся.
Я верю…
Глава XII. Актер или зэк?
Актер или зэк?
Я впервые задумался над этим вопросом в тюрьме.
Дело было во Френе…
Я там не сидел, я там работал.
Я там работал не надзирателем, я снимался.
В тот день мы снимали простую сцену: я адвокат и иду по тюрьме на встречу со своим клиентом.
Эта сцена была одновременно хорошей и плохой новостью.
Хорошей потому, что снималась целиком и, значит, не придется снимать в нескольких ракурсах.
Плохой потому, что снималась целиком и, значит, при малейшей ошибке надо начинать все сначала.
И начинать сначала что? Проход по коридору с вереницей тюремных камер.
За каждой дверью светилась пара глаз. И по мере того, как я проходил мимо решеток, глаза эти становились все грустнее…
Сцена завершалась последним планом и последним взглядом — самым унылым из всех.
— Давайте еще разок снимем, по-быстренькому! — уговаривал нас режиссер самым ласковым тоном.
Я вернулся к исходной точке в начале коридора.
Два раза, три раза, десять, двенадцать, и все время этот взгляд в конце, такой упорный и немигающий, как будто у того человека на глазах нет век.
На девятнадцатом дубле я услышал призыв последней пары глаз совершенно отчетливо.
И тогда я принял вид скромного и проницательного человека, который знает, что жизнь — нелегкая штука, и понимает, насколько жестоко со стороны кинозвезды являться сюда и бесстыдно демонстрировать свое легкомысленное искусство.
«Ну-ка, быстро, — говорю я себе, — где там у нас скромные, проникновенные слова… Э-э…»
— Как дела?
— Это ж сколько раз ты ходил туда-сюда?
— Я сделал девятнадцать дублей, а что?
— Да, старик… (Пауза.) Тебе не позавидуешь…
Я, кинозвезда, снимаюсь в фильме, в главной роли, написанной специально для меня, вся съемочная группа смотрит мне в рот… А он из своей камеры заявляет мне такое?
Совершенно сбитый с толку, я поспешно пытаюсь найти другие такие же скромные и проникновенные слова.
— Ладно, а вы-то чем в жизни занимаетесь?
— Захватом заложников. Правда, в этот раз дело сорвалось.
Нет, вы можете себе представить?
По его мнению, лучше один раз провалить план захвата и оказаться за решеткой, чем быть по эту сторону решетки и снимать план с девятнадцати дублей…
Вечером, по дороге домой, я все думал об этом разговоре.
Вопросы неотступно роились в голове.
Неужели он действительно счастливей меня?
Чего мне не хватает?
И вообще, что такое счастье?
Кстати, куда я засунул ключи?
И почему в мясном магазине всегда говорят: «Тут немного побольше, ничего?»
И прочие подобные вопросы, обычно осаждающие человека, когда он остается наедине с собой.
Если взять меня лично, то я частенько откладывал эти вопросы на потом, а смелость приберегал на завтра.
Но тут уж меня допекло! Я мертвой хваткой вцепился в проблему.
Так кто кого: актер зэка или наоборот?
Зэка сажают в темницу, актер работает в полутемном зале.
Актер — это стразы и норка… Зэк — это стрессы и нары…
Зэк сидит в тюрьме, актер в плену у славы.
Так.
Возьмем актера, назовем его Игрек, для удобства.
А заключенного — Игрок, чтобы было не так скучно.
