Он в конце концов выучил текст наизусть! Еще бы, времени у него было предостаточно! Он вернул мне папку, упрекнув за то, что я посоветовал ему взять ее в руки: папка все время мешала ему играть…

А после, вечером, когда все разошлись, он пришел ко мне… Со смущенным и покаянным видом человека, который хочет раз и навсегда купить себе чистую совесть.

— Прости, Пьер… Утром я проснулся и вспомнил, что сегодня годовщина смерти моего отца, у меня в голове помутилось.

— Я понимаю, Бернар. Если бы я знал, то сократил бы сцену в коридоре.

— Лучше текст… лучше б ты текст сократил, мне б стало легче… хоть немного!

Он с великим трудом подавил подкатившее к горлу рыдание и ушел, унося с собой свою грузную тень. Со спины мне было видно, как он рукавом украдкой вытирает глаза. Убедился, что я увидел, что он не хочет, чтоб я это видел, и исчез…

Ассистент режиссера подошел ко мне и прошептал на ухо:

— Годовщина смерти отца у него была неделю назад.

Вот так. Он не сдавался до самого конца.

Однако именно благодаря последней детали его вранье становилось скорее забавным, чем несносным, ведь с датами не поспоришь. Значит, в глубине души он знал, что бессовестно врет.

Несомненно, есть два разряда врунов: любители, которым нет прощения, которые попадаются на собственных выдумках, и профессионалы, такие, как Бернар Блие, которые в глубине души все прекрасно понимают, но развлекаются.

…Хотя я сам… Для меня вранье — вроде бокса. Зрителем бывал, и не раз, а самому не доводилось…

Уж поверьте на слово…

Глава XI. Друзья

Особенно я люблю в жизни моменты, которые можно провести с друзьями: они знают тебя настолько хорошо, что понимают без слов. И это молчание прекрасно.

Надо сказать, что нам, мужчинам, свойственна стыдливость. И какие-то вещи просто так, по-приятельски, мы друг другу не говорим.

Девушку можно поцеловать, погладить по головке, сказать: «Я люблю тебя».

Друга можно хлопнуть по спине, посмеяться над ним беззлобно и сказать ему: «Ну, ты как?»

Карме и Блие прекрасно это понимали.

Уж они-то друг друга любили… по-мужски, не говоря об этом вслух, молча.

Однако, если на кого-то накатывает волна любви к кому-то, чувства просятся наружу, и нет сил сдержать напор.

И тогда… они давали себе волю — и пукали.

Но учтите! Пукали не приниженно, не вульгарно! Не просто так, не формально, не от нечего делать!

Нет! Это было основательно, весомо, исполнено глубокого смысла, с щемящими нотками истинной дружбы… А сколько в этом было душевной чистоты…

Мне встречались люди, жившие в полном согласии, но трудно представить себе более созвучную пару. Воистину, они спелись. То был могучий выброс дружеских чувств.

Видели б вы их за ужином…

Не выставляя чувства напоказ, они обменивались полными нежности взглядами и вели негромкую перекличку под столом — на своем языке, понятном только им двоим… и отражавшем малейшие нюансы чувств, от тихого «Привет, привет» до исчерпывающего «Просто мы вместе, дорогой ты мой человек…».

То были Монтень и Ла Боэси[4] тяжелой артиллерии.

Их дружба была тихой гаванью, в чьи воды никто не смел вторгаться.

Слова были ни к чему, чувствовалось, что между ними нет недомолвок. Это просто витало в воздухе.

Вот именно, витало.

Ах, какое же счастье я испытывал, оказавшись в самой гуще непрекращающейся перестрелки двух преданных друзей, как славно было окунуться в эту атмосферу братства.

При любых обстоятельствах: в машине, перед съемкой, во время съемки… Дошло до того, что они записали на моем автоответчике весьма своеобразный и глубоко личный звуковой сигнал.

С радостью внимая свидетельствам распиравших их чувств, сам я был не способен ответить им тем же. Жалкие остатки аристократического воспитания не позволяли мне дать волю эмоциям, а ведь мне, красневшему при слове «стул», потому что тот бывает жидким, столько хотелось им сказать, так много всего просилось наружу…

— Ты сам не знаешь, что теряешь, — говорил мне Карме. — Вредно держать все в себе.

В один прекрасный день они решили раз и навсегда посвятить меня в нюансы желудочно-кишечной грамматики.

Снимали «Высокого блондина». Мы с Жаном и Бернаром обитали в одном фургончике.

За вычетом Иветты — костюмерши, которая заходила туда перед нашим выходом на съемочную площадку, — то была только наша территория, так сказать, святая святых.

Иветта еще не пришла, и, как всегда в ожидании ее, мы попивали кофе, как вдруг они оба встали — с необычайно торжественным видом.

Видимо, их официальным представителем выступал Жан, потому что он, пристально глядя мне в глаза, сказал:

— Пьер, нам надо поговорить.

Карме, одетый в клетчатые трусы, выпрямился и застыл; казалось, он с трудом подбирает слова от волнения.

Блие, одетый в трусы с кармашками, стоял, выпятив живот, и вздохи нетерпения колыхали его монументальное чрево.

Торжественный момент. Они хотели убедить меня, не знали как, но оба сознавали: сейчас или никогда.

Ну и наконец после продолжительной паузы, по-моему, первым вступил Карме…

Как вам это описать?

Как верно предать то, что я видел и слышал, как отразить глубокий лиризм их выступления? Конечно, это не дословно, но воспринял я это именно так.

Он тихий пук издал — как шелест крыльев птички,

Метафорически изобразив кавычки.

«Вот вам название», — сказал, и в тот же миг

Невиданный букет передо мной возник.

Прислушайтесь, друзья, как много в звуке этом —

Пук праздничных цветов, испуг от града летом,

Как сильно в ноздри бьет громокипящий вал!

Кто может выжить и воскликнуть «Не попал!»?

Тот настоящий друг, чьи помыслы не мелки,

Кто с честью выйдет из подобной переделки,

Не будем же себя удерживать ни в чем

И с буйной яростью к пристрелке перейдем!

Любезному Карме знакомо это дело:

Он мастер ягодиц в искусстве артобстрела!

Однако не стерпел заносчивый Бернар —

Его перпетуум в ответ нанес удар.

Карме запнулся и, застыв как истукан,

Издал короткий звук, как неисправный кран.

Тогда вскричал Блие: «Мой друг, вы слишком кратки!

А сколько бы могли об этом недостатке —

Верней, достоинстве — вы разного сказать!

Задиристо: „Трещит… Большой печи под стать!"

Напыщенно: „О Пук! Тебя без проволочки

Я с буквы прописной пишу и с красной строчки!“

Простецки: „Ей же ей, а мой-то тем хорош,

Что даже носом ты в ответ не поведешь! “

Учено:,Крепковат… И бархатист при этом,

Да