С утра он зашел в отдел безопасности, оживленный разговор при нем тут же пресекся, слово за слово, он снова захотел всех их троих разговорить, но они как-то смущенно переглядывались между собой, и, когда он спросил, удалось ли что-нибудь выяснить, бородач пожал плечами и ответил: «Ничего», – но Василь что-то провидел, какое-то затаенное смущение, и прошла еще пара минут, прежде чем бородач выложил ему: «Вам никто не звонил. Это вы набирали все эти чужие номера». Василь попробовал что-то объяснить, но бородач ответил: «Хороший розыгрыш, Василий Павлович, если что-то понадобится впредь, вы, пожалуйста, обращайтесь к начальнику с письменным заявлением. Извините».

Обедал Василь в одиночестве, голова трещала, он едва удержался от того, чтобы не заказать что-нибудь крепкое. Воспоминания, как камни, ложились на него: вот здесь они балагурили с Маратом, неподалеку отсюда, если раздвинуть красные занавески и взглянуть на улицу, можно увидеть заведение, где они встретились с Лизой, и та поцеловала его в первый же день, и Марат тронул его за локоть и сказал: «Чувак, тебе тридцатник, и моложе ты не будешь становиться», – и играл саксофон, – и жизнь казалась не столько понятной, сколько таинственной, по-доброму таинственной, как будто входишь в освещенный солнцем бор, в котором стволы сосен загораются то оранжевым, то красным, – и с тобой происходит что-то непроизносимое, а теперь все обрушилось. Да, Лиза ему писала, что вынуждена поехать к родителям, потому что «они разводятся, мишка», а он знал, что развестись они не могут с начала года, – и если бы Лиза сейчас к ним не поехала, то они бы действительно развелись, но все-таки она бросила его одного – наедине со страхом смерти. И Марат, который убил себя, – бездарно потратил собственную жизнь, пролистывая входящие письма, он нашел последнее от него с очередной легендой под названием «Неверная Сара». В ней говорилось, что у держателя лавки Якова была прекрасная жена, и однажды, чтобы испытать ее верность, он подговорил лучшего друга остаться у них в доме на ночь и искусить ее, и наутро он нашел от него записку, написанную красными чернилами, что искусить ее не удалось, как он ни старался, и что теперь ему пора в Белосток утренним поездом, поэтому он прощается с ним, покорнейше ваш и проч., и все равно что-то смущало сердце Якова последующие месяцы, и он подговорил брата искусить свою жену, и когда повторилось подобное, он снова крепко задумался, а потом решил найти самого красивого мужчину в округе и, найдя кузнеца Михала, объяснил ему дело: ночью тот должен войти к его жене Саре и искусить ее, Яков ручается за его безопасность и не преминет щедро оплатить его услуги, – и кузнец Михал поступил по договоренности, и, когда вошел ночью в покои жены и коснулся спящей под одеялом, с ужасом увидел, что это Яков лежит в чепце своей жены и под халатом у него нож, – истекая кровью, в околотке он рассказал о произошедшем – и когда полиция нагрянула в дом Якова, то обнаружила три трупа: его жены, брата и лучшего друга. Якова и след простыл, а кузнец Михал умер на следующий день и был отпет в костеле, и похоронен, и на его могиле выросла верба, которая единственная не пушилась в округе на праздник Входа Господня в Иерусалим…

На глазах Василя выступили слезы, и он не мог сказать, что послужило поводом: то ли легенда, то ли тоска от потери друга, то ли то, что Лиза не была с ним рядом именно сейчас.

Когда он приехал вечером домой, то с удивлением обнаружил там Лизу, она как ни в чем не бывало что-то готовила на кухне, с порога пахнуло оладьями или блинами.

– Представляешь, меня отвез обратно отец. Как ты?

– Плохо.

– Может быть, нужно как-нибудь помочь его родителям?

Василь вдруг все понял.

– Ты ездила на его похороны? Да? В Йошкар-Олу?

– Что с тобой, Василь… мишка?

– А то, что ты спала с ним за моей спиной – и, не сказав мне ни слова, полетела на его похороны, так?

– Прекрати-прекрати!

Но Василь не переставал и, не совладав с собой, вцепился ей в волосы, что-то треснуло, он со всей силы ударил ее лицом об угол стены, Лиза заголосила, оттолкнула его, Василь отступил, в руках у него остался клок ее мягких русых волос. Лиза заперлась в зале, но Василь принялся ломать дверь плечом, в третий удар он сделал себе так больно, что в глазах потемнело, и он сел на пол рядом с дверью, за которой плакала Лиза и что-то говорила в трубку; когда он успокоился и стал звать ее, называя попеременно то мишкой, то котиком, то зайцем, Лиза все-таки открыла дверь – Василь увидел, что у нее рассечена бровь – и кровь была на щеке, Лиза прикладывала ватные круги к виску, со страхом смотрела на Василя, и, когда он попытался к ней прикоснуться, та вздрогнула и отступила на шаг, и, поскользнувшись на разбросанных тапках, упала.

– Пожалуйста, не трогай меня. Просто не трогай.

Лиза вернулась на кухню, доготовила оладьи, а потом, сказав, что ей нужно в больницу, вызвала такси.

– Я отвезу тебя.

– Послушай. Я не хочу, чтобы на тебя смотрели и думали: он бьет свою жену. Мне просто наложат швы, и я вернусь домой.

Но домой она так и не вернулась. Весь следующий день он пытался дозвониться до нее, но добился лишь того, что она прислала ему сообщение: «Мне нужно все обдумать, я по-прежнему тебя люблю, но мне страшно».

В пятницу он взял отгул и с самого утра стал напиваться запасами виски, которые ему дарили подчиненные на Новый год. Днем раздался звонок, он подумал, что ему звонит Лиза, но с удивлением увидел, что он звонит себе с собственного номера.

– Понятно. Можешь даже ничего не говорить.

– Паршиво?

– Давай начинай свое бла-бла-бла. И то, что я живу чужую жизнь, и еще какой-нибудь бред, и что я выдумал тебя.

– Хочешь все исправить?

– Вот как? То есть проклятия у нас откатываются назад?

– Я скажу как. Просто приходи к бару «Лето» – там, где ты меня увидел две недели назад.

– Две недели? А я думал, что прошла целая вечность, – и знаешь, что самое бредовое? Это то, что ты теперь самый близкий мне человек.

– Не человек.

И скинул, на этот раз он.

Василь надел свое лучшее поло, которое они выбирали вместе с Лизой, – приглушенно-лилового цвета, натянул хлопковые штаны и кеды – под цвет поло. В такси играла музыка из девяностых, и Василю подумалось, что он уже так стар, что ощущает старость того времени по единому звуку, по единому слову. Он попросил высадить его у монастыря, вылез из машины и пошел к бару, оглядываясь по сторонам, всматриваясь в лица прохожих, остановился у жестяной отвесной трубы, где Марат заметил того – неизвестного, стал наблюдать за столами, у которых стояли посетители одних с ним лет, и не поверил себе, когда увидел живого Марата за литровой кружкой эля, а рядом с ним незнакомца, они весело что-то обсуждали, улыбка сновала по их лицам, как уток, какое сейчас было время, – подумалось Василю, – и был ли он действительно самим собой? неужели за две недели можно было потерять собственное лицо, и чувства прыгали от него, как кузнечики, и он валился на стену – что он вообще понимал в дружбе, что видел дальше своего носа? И, увидев, что незнакомец подался ему навстречу, Василь выскочил из-за стены и закричал:

– Что, меня обсуждали?

Незнакомец что-то дружелюбно пробормотал.

– Я знаю, я вас всех знаю, и все ваши дьявольские игры – и тебя, и его! Ты проклят! Понял, я тебя проклинаю!

Взрыв смеха раздался у него за спиной. Незнакомец, нахмурившись, подался к нему. А Василь, чтобы избежать удара, выскочил на проезжую часть и что-то ощутил с правой стороны – не удар, а прикосновение легкого птичьего крыла, – в глазах помутилось, и Марат поднимал кружку перед собой и говорил: «Vae soli», – и незнакомец, так похожий на Василя, оборачивался к нему и что-то отвечал, но что именно, он уже не мог расслышать.

непроницаемость

Кажется, те же