мистические происшествия идут далеко и лесом, он здесь победитель, понятно, вам всем должно быть понятно? – и он в ярости, наступившей после приступа свободы, стал набирать неизвестные номера, но в этот раз ему никто не отвечал, вот значит, как нужно вести себя, вот чего боятся эти прохиндеи.

Когда, приехав на такси домой в два часа ночи, он попытался овладеть Лизой, она скинула его с постели и сказала, что ей противно, Василь припомнил ей встречу с Маратом. Лиза вгляделась в него, как будто не узнавая:

– Ты что, ревнуешь меня к своему лучшему другу? Ты думаешь, что я способна, способна…

Она расплакалась, и Василь, медленно трезвея, успокаивал ее до четвертого часа утра.

В следующие дни звонки неизвестного прекратились, и Василь вздохнул спокойно, лишь по утрам он замечал, что кто-то пару раз набирал его с незнакомых номеров ночью, но днем все было тихо, это значит: была права Лиза – нужно было просто спросить, что нужно неизвестному – «ты, настоящий ты» – черта с два, – жизнь стала входить в обыкновенную колею, жаль было, впрочем, что они не встретятся с Маратом в пятницу, но, переборов сожаление, он испытал облегчение – и вместо бара сходил вечером на выпускной Лизы, балагурил и читал восхищение в сокурсницах Лизы. Хватив лишнего, он прорвался к микрофону и перед ста – ста пятьюдесятью головами признался в любви к Лизе и сказал, что в ноябре они поженятся и что все ее сокурсницы – он так и сказал: «сокурсницы» – приглашены на свадьбу. Когда он сошел со сцены, он прочитал в глазах Лизы смесь презрения и восхищения, негодования и обожания.

Перед воскресным продолжением выпускного на теплоходе она взяла с него слово много не пить. Ступив с трапа на палубу, он больно ударился мизинцем о кнехт, хотел дать волю своему языку, но, посмотрев на разодетых окружающих и Лизу, долго скакал на одной ноге, прикрывая рот рукой, Лиза усадила его на стул напротив стенной надписи «берегись калышек», подошел кто-то из обслуги и спросил, нужна ли ему помощь. Василь пошевелил мизинцем и сказал, что все в порядке, поднялся и, прихрамывая, пошел вместе с Лизой в зал. После обеда он смог позволить себе один медленный танец, а потом попросил пройти Лизу вместе с ним на открытую верхнюю палубу. Сев за один из столов, Василь сказал:

– Я счастлив, родная, прости меня за свинское поведение в пятницу и раньше – теперь все позади, и у нас все будет хорошо.

Лиза улыбнулась – как всегда будто изнутри себя – и ответила:

– Я люблю тебя, мишка.

– И я. Ладно, а теперь иди – повеселись, а я полюбуюсь видами и расшнурую чертов ботинок. Давай.

Он хлопнул ее чуть ниже спины, а после ее ухода стал смотреть за развевающийся на корме флаг, на свинцовую воду вокруг, заметил несколько чаек в небе, лениво сопровождавших теплоход, потом в отдалении за мостом – теплоход попроще, было душно, деревья спускались с холмов, как будто ряженые, – и не деревья вовсе, а рядовые вражеского войска, опоясанные ветками, и по набережной бежали люди, катились велосипеды с застывшими колесами в раскаленном воздухе, а с другого берега набухала случайная пробка перед разъездом – и бликом исходили аварийные огни вставшей на левой полосе машины – такого же паркетника, как у Василя, и он подумал, что, несмотря на произошедшее, он действительно счастлив – и что, быть может, впервые за последнее время он сказал Лизе то, что чувствует, – не намеками, не молчанием, а словами, – и так глупо было вглядываться в этот понятный мир, в его свинцовую рябь, потому что под водой все равно ничего не разглядишь, только у поверхности, а те, что считают – вроде незнакомца – черт подери, он начал к нему привыкать, – что видят глубже всех, на самом деле видят в чистой воде у берега, они не задумываются отойти чуть дальше от берега, – и работал двигатель на корме, и снизу доносилась музыка, – и сотовый зазвонил – незнакомый номер, – Василь решил ответить.

– Да?

– Василий?

– Да-да.

– Это отец Марата. Ты, наверное, не знаешь…

– Что случилось? – от предчувствия страшного во рту занемело.

– Марат погиб, возвращаясь из Петербурга, – вчера ночью… и… тише ты, – сказал он, к кому-то обращаясь на другом конце, видимо к своей жене, – и это был не несчастный случай.

Василь снова не поверил своим ушам – в который раз за последнюю неделю, – из путаных слов отца Марата он узнал, что тот как будто бы намеренно остановился на трассе и выбежал из машины, оставив там записку, в которой было написано что-то невразумительное, и что из Петербурга его тело доставят прямиком в Марий Эл, где жили его родители, и что если они принимали наркотики, то лучше ему все сейчас же выложить начистоту… Что за бред? И что было в той записке? И почему они не позвали его на похороны? И отец даже подчеркнул, что его тело обезображено – и лучше действительно Василю не приезжать на похороны с закрытым гробом.

Когда Лиза нашла его на верхней палубе, он смотрел в одну точку – и только в такси рассказал ей обо всем. Лиза прикусила губу.

– Он ведь приезжал в воскресенье. Может быть, это была моя вина. Он был сам не свой и…

– И?

– Ничего. Просто этот мир мне казался понятным еще на прошлой неделе, а теперь у меня такое ощущение, что мы, хотя и знакомы, не знаем друг друга.

– Лиза, о чем ты говоришь? И приглушите же эту музыку, – сказал он с заднего сиденья, обращаясь к водителю.

Тот повиновался, но от Лизы больше ничего нельзя было добиться вразумительного – и звонков больше не было. И отец Марата снова ему сказал, чтобы тот даже не думал заявляться на похороны и что он ни в чем не винит Василя. Игра в молчанку просто выводила его из себя: что это вообще? один большой розыгрыш? что, если Марат решил обыграть его по всем фронтам, устроить постановочную смерть после того, как затея с сумасшедшим провалилась, а оговорить Лизу не получилось, – что он вообще знал о дружбе, о ее верности и глубине?

Во вторник он решил с работы заглянуть в новоотстроенную церковь неподалеку от дома – поставить свечу за упокой Марата и поговорить со священником, которому он исповедовался перед тем, как стать крестным дочери одного из своих сотрудников. В церкви пахло хлоркой, несмотря на предслужебное время в ней было много людей, и, приобретя у блаженного вида старухи свечу, он спросил, где ставят за упокой, та указала своим маленьким благочестивым пальцем прямиком сквозь толпу, и только сейчас Василь понял, что происходит отпевание, и попросил еще одну свечу, старуха едва улыбнулась ему, как будто разгадав, что он хочет поставить ее за почившего и ныне отпеваемого, – и лился басок священника, огромные слова, как замерзшая рыба, бились о его замерший слух, и когда он взглянул в гроб, человек, лежавший в нем, показался знакомым. Рыдала женщина – почти беззвучно, прикладывая платок к губам, дочь – младше Лизы года на три – склонилась над гробом, ей до вульгарности шел черный цвет, младший сын тенью стоял в ногах усопшего. Пшеничные усы, залысины на голове трупа… Василь узнал его и, поспешно опаляя свечи, поставил их перед иконой, на которую даже не взглянул, перекрестился, отворачиваясь, и быстро вышел из церкви.

Дома он обнаружил записку от Лизы, где говорилось, что ей срочно нужно было поехать на дачу к родителям, что она вернется послезавтра, и что если он хочет, то пусть приезжает к ней, но лучше не стоит: ужин на несколько дней вперед стоит на нижней полке холодильника.

В тот вечер Василь снова страшно напился – на этот раз дома, просматривая какой-то сериал, где события силились повторить его жизнь, но он ни во что не верил, потому что он человек, черт подери, человек! И около полуночи раздался звонок: звонил Марат.

– Ага, ты все-таки живой!

– Не совсем. Узнаешь меня?

– Я думал, что ты решил отвязаться от меня.

– Ты знаешь, куда направилась твоя суженая, хочешь, я позову ее к телефону?

– Что-что-что?

Сорвалось. Он стал набирать Лизу – и когда она все-таки ответила ему, сказала полусонно:

– Что такое, мишка?

– Где ты? Где ты?

– Я сплю, милый, если