нерусскими буквами на этикетке, несколько прозрачных целлофановых мешочков. В одном теснились краснобокие яблоки, в других солнечно желтели апельсины, груши, лимоны.

— Вот спасибо-то! — растроганно сказала Анна Анисимовна, высыпав фрукты в тарелки. — В нашей лавке сроду их не сыщешь.

— Но зато в Москве не найдешь такой картошки. — Степан поддел на вилку ядреную рассыпчатую половинку. — Сама во рту тает, никакое пирожное не идет в сравнение.

— Картошка у меня славная! — обрадовалась Анна Анисимовна. — Это я «раннюю розу» сварила. В голбце ее ишо пудов десять осталось.

Она сидела напротив сына, гладко причесанная, в белом с зелеными горошинами штапельном платье, раскрасневшаяся от радости встречи и выпитой рюмочки коньяку.

— А ты, мама, не стареешь, — с улыбкой сказал Степан. — Все такая же ловкая, живая. Даже пятьдесят лет тебе сейчас не дашь.

Анна Анисимовна смутилась, шутливо замахала руками:

— Не выдумывай. От морщин уж спасу нет. Это ты вона раскрасавцем стал. В Москве-то, чай, девки за тобой табунами бегают.

— Я в Подмосковье живу, — напомнил Степан.

— Но ить оттоль до столицы недалеко?

— Недалеко. Полтора часа езды на электричке. Бываю в Москве каждую субботу и воскресенье, теперь ведь у врачей два выходных в неделю. Там у меня хорошая компания, много знакомых ребят и девчонок. Так что скучать не приходится.

— Пошто долго домой не приезжал?

— Я же писал тебе, мама, все в студенческих отрядах пропадал. В Казахстане фермы строили, в Сибири лес сплавляли, на Кавказе виноград собирали. От своих не хотелось отбиваться. А когда институт окончил, устраиваться надо было. Теперь уж легче, буду приезжать в Марьяновку в отпуск почаще. А как получу квартиру, тебя в гости позову. Пока я в общежитии живу…

— Дай-то бог.

Анна Анисимовна глядела — не могла наглядеться на сына. Почти четыре года не видела его, сорок пять месяцев. А если на дни перевести, то и вовсе со счету можно сбиться. Подмечала с гордостью и одновременно с некоторым сожалением перемены в его внешности, одежде, манерах, разговоре. Уже не осталось в Степане почти ничего мальчишеского, деревенского. Прежде, бывало, всю избу заполнял звонким, безудержным смехом. А теперь больше улыбается. И хотя улыбка приятная, белозубая, но стала она сдержаннее, скупее, с меньшей долей озорства. Раздался в плечах; тяжелей стал подбородок. Пристальнее и задумчивее смотрят большие, яркие, унаследованные от матери глаза. И волосы улеглись ровно, спокойно, как ухоженная трава, разделенные сбоку, будто тропкой, пробором.

Ел Степан тоже по-особому — медленно, беря понемногу из всех тарелок. Приналег, как в мальчишестве, только на картошку. Но это, видать, оттого, что соскучился по ней. Хмельное не выливал в горло, как марьяновские мужики, а пил с перерывами, небрежно и почти не морщась.

Между разговорами Степан рассматривал избу. Как обветшало материнское гнездо! Он заметил это еще в первые минуты, когда переступил порог. Пол накренился вправо, будто с другой стороны избу приподняли. И балка, подпирающая потолок, прогнулась в середине. Дали осадок стены, иные бревна выпирали сквозь обои.

Обстановка в горнице тоже не свидетельствовала о достатке. Железная кровать со стеганым одеялом и тремя грузными подушками, дешевый шкаф с залысинами на желтых стенках, широкий дерматиновый диван с вмятинами на сиденье, темный тарельчатый репродуктор на стене — все эти вещи были знакомы Степану с детства. Не узнал он только разноцветные дорожки на полу, стол с круглыми ножками да кое-что из посуды.

Степан отвел в сторону обеспокоенные глаза. Он сам жил в подмосковном городе не бог весть в каких условиях — в трехместной комнате общежития для молодых специалистов. Но были в этом кирпичном многоэтажном здании полированные шифоньеры и мягкие стулья, телевизоры, радиоприемники, магнитофоны… Паровое отопление, ванная, газ… Даже общежитие, из которого медики только и мечтали поскорее вырваться, не шло ни в какое сравнение с постаревшей герасимовской избой. Степану тяжело, больно стало оттого, что ничем существенным пока матери не сможет он помочь.

Спросил, вытащив из кармана пиджака длинную сигарету с желтым фильтром и спичечный коробок:

— Мама, можно я здесь закурю?

— Кури, кури, — засуетилась Анна Анисимовна. — Спрашиваешь ишо… Окошко открыто, выдует дым-то.

— А куда сруб наш делся? — спросил Степан, выпуская кольца сигаретного дыма в окно и тревожно глядя на неглубокие, поросшие травой вмятины наискось от избы. — Там ведь он стоял…

— Ветром его сдуло, — попыталась отшутиться Анна Анисимовна.

И вздохнула прерывисто. С каким нетерпением ждала она этого дня, сколько слов припасла, чтобы рассказать сыну о постигших ее неприятностях. Но вот он сидит перед ней — большой, сильный, образованный — и ничем огорчать его не хочется. Анна Анисимовна сразу догадалась, что сын и так расстроился, осматривая избу. И с языка сорвались совсем иные, далекие от истины слова:

— Продала я сруб, Степа. Шибко долго он простоял, старый стал. Готовую пятистенку покупать думаю.

— Сколько дали за него?

— Не так много. Посиневший был сруб-то, — ответила уклончиво. — Но ты не переживай, не переживай, коплю я на дом…

Анна Анисимовна потянулась к зеленому, обитому белыми металлическими полосками сундуку, прижавшемуся к дощатой перегородке между горницей и кухней. Откинув крышку, начала ворошить горку разноцветных вещей. Степан, глядя из-за стола, узнавал почти все его содержимое. Вон то зеленое шерстяное платье купил матери отец в послевоенную осень, когда в огороде на пригорке первый урожай картошки сняли. Та черная юбка с длинным рядом пуговиц и желтая шелковая кофта сохранились с конца двадцатых годов, в них она сидела на своей свадьбе. Тот алый отрез на платье он послал матери сам в прошлом году, когда окончил институт и получил первую зарплату врача. Все еще не успела сшить…

Знакомы были Степану аккуратно сложенные, завязанные крест-накрест шелковой лентой суконный костюм и рубашки отца. Узнал он и свой коричневый плащ с косыми карманами, который носил еще в школьные годы.

Многие вещи были изношенные, потертые, с налетом ржавчины, потерявшие всякую ценность. Но мать еще хранила их…

Анна Анисимовна, перебирая вещи, задела рукой разрисованную жестяную банку из-под грузинского чая, и в ней звякнуло, застучало.

— Целы отцовские награды? — спросил Степан, сразу привстав из-за стола и не отрывая глаз от банки из-под чая.

— А то как же? — сказала Анна Анисимовна, открывая крышку банки ногтем. Знакомо блеснули орден Красной Звезды и с полдюжины медалей на разноцветных ленточках. — На, погляди.

Подала банку Степану. И пока он рассматривал, положив на ладонь, орден и медали отца, продолжала перебирать вещи в сундуке. Наконец достала с самого дна то, что искала, — бумажный сверток, перевязанный шелковой ленточкой.

— Видал сколько? — похвасталась Анна Анисимовна, высыпав деньги на стол. — Три сотни уже почти собрала.