Шрифт:
Закладка:
Митя так и не растворился, не обезличился в этом жестоком мире. Он тратил много душевных сил, чтобы выстоять и против учителей, имеющих над учениками неограниченную власть, и против бурсаков, стремившихся подчинить его своим неписаным законам. Хотя явных врагов у Мити нет, но нет и явных друзей. Он давно перешагнул ту грань, когда был ребенком, умевшим смотреть на мир радостными, восхищенными глазами. Впечатления все более тяжким грузом ложились каждый день на сердце.
Он хорошо изучил характеры учителей и учеников; поступки тех и других теперь не вызывали в нем удивления, не были неожиданными, как случалось в самые первые дни знакомства. Инспектор училища отец Василий — истинный истязатель, и горе тому, кого он уличал в каком-то даже не очень великом проступке. Среди учителей, которые несли свои обязанности как тяжкий камень, Митя не мог назвать хотя бы одного, кто пользовался пусть не любовью, хотя бы уважением.
И ученики… Самым первым силачом считался Благовещенский, по прозвищу Петрович. С первого дня знакомства он показался Мите способным, могущим хорошо заниматься, хватающим многое с ходу. Позже убедился, что бурса задавила в этом парнишке все добрые и светлые задатки. Никто не решался с ним связываться, но все искали его расположения. По любому поводу Благовещенский мог вступить в драку и, обладая незаурядной силой, всегда побеждал, в своем торжестве бывал беспощаден. У Ермилыча, ближайшего его друга, большой силы не было, но он взрывался как-то мгновенно и, ослепленный яростью, заливавшей глаза, становился опасен. Его избегали, как чумного. Внешне же он выглядел довольно миролюбиво, стриженые волосы у него стояли торчком, а отрастая, начинали ложиться тоненькими кудрями, как у купчиков. Еще Ганька Гарин, глупый и тупой, любивший ввязаться в любое столкновение, мешавший заниматься прилежным, державший руку сильных. У него были удивительно белые волосы и какие-то светлые неприятные глаза. Еще отличался Ганька одним качеством: умел поразительно врать без всякой меры. Все они верховодили, задавали тон. И вроде бы считались друзьями. Но эти друзья могли в любую минуту стать и врагами. Самым же отвратительным для Мити было их отношение к младшим ученикам, которых они тиранили без всякой пощады, доводя мальчиков до полного помрачения рассудка. Никто из этих великовозрастных коноводов, конечно же, никаких книг, кроме учебников, не признавал. Умственные запросы начисто отсутствовали.
…Приближались выпускные экзамены, с ними и — свобода!
Во всех углах дома, в саду, огороде бурсаки дни напролет занимались зубрежкой. Отовсюду слышалось монотонное гудение. Забыты все ссоры, развлечения и забавы.
Со страхом и надеждой встречали каждый экзамен, с радостью его провожали. Больше всего боялись «срезаться». Это означало — прощайся с возможной свободой, начинай все сначала, терзайся еще два года.
Наступил страшный день выпускных экзаменов. В девять часов бурсаки собрались в зале. Приехал архиерей. В глазах черным-черно — что-то будет? С трепетом Митя подошел к столу. Экзаменаторы смотрят пристально, словно им ведомы все чувства бурсаков до самого донышка. С дрожью протянул Митя похолодевшую руку за роковым билетом — на карту поставлена вся будущая жизнь. Билет, кажется, не страшный по вопросам… Он не помнил, как отвечал…
— Довольно, — прервал инспектор, медленно выводя в списке балл.
Все! Свобода? Да, свобода!..
Но не в обычае бурсы расставаться так просто с училищем. Это тоже традиция.
В последний день производилась расплата по старым счетам со всеми обидчиками. Безнаказанность даже смирных воодушевляла на жестокие расправы. Завтра их в училище не будет. Избитый сегодня, не сможет позже свести счеты.
После обеда раздались крики:
— Благовещенского буткуют! Айда смотреть…
Нападение организовал Ермилыч. Кто мог подумать, что у него накопилось столько злобы против… Петровича — лучшего, как все думали, товарища. Ермилыч подло, по-своему, напал на сонного. Благовещенский не сразу понял, кто его лупцует по лицу. Тут в драку ринулись второклассники, натерпевшиеся от Петровича немалых обид. Благовещенский пытался защищаться, но нападающих становилось все больше и больше. Самый надежный, казалось, товарищ веселился от всей души, видя, как достается Благовещенскому.
Так «прощались» закадычные друзья, гроза всей бурсы.
Какие у всех зверские лица! Пот заливает глаза, взлохмаченные волосы. У кого-то из носа течет кровь, но он опять рвется в кучу, желая ударить еще раз. По всему дому несутся яростные вопли.
Митя не выдержал, убежал наверх, в мезонин, где было тихо и покойно. Вышел на небольшой балкон с беленькой решеткой.
На Екатеринбург скатилась летняя ночь. Тени окутывали кровли домов, сады и пустыри. Митя долго смотрел, как последние проблески света таяли в небе, как зарождались на нем звезды. Приходили и уходили какие-то неясные мысли, смутные, как эти ночные тени.
Закончились два тяжелых года. Он выдержал испытание на прочность, не сбился, подобно некоторым.
Позже у писателя вырвалось признание:
«Вот перед вами не потерявшийся, не погибший человек, но кто знает, сколько раз придется этому человеку проклясть свое детство, золотую пору своей жизни…»
Митя не мог уехать из Екатеринбурга, не повидавшись с дедушкой и прабабушкой, которые жили в Горном Щите. Неизвестно, когда еще сможет он приехать к ним.
Прабабушка, хотя и двигалась проворно по дому, все больше полнела, становилась совсем старенькой, все чаще присаживалась отдохнуть, успокоить сердце. А дедушка в свои шестьдесят лет был хоть куда: небольшого роста, пузатенький, катался колобком по двору и все приговаривал: «Ну, Митус… Как, Митус?..» Только дедушка мог вот так по-своему ласково называть внука. А серые и вроде всегда строгие глаза его при этом светлели от улыбки.
Каждая мелочь в этом доме знакома по прошлым приездам. Митя помнил тропинку, что вела с улицы к воротам, кухонное окно, в которое надо непременно постучать, и только тогда настежь распахнется калитка. Помнил Митя и небольшую чистенькую и душистую баньку, в которой летом всегда было прохладно и которая служила дедушке любимым местом отдыха. Каждую мелочь помнил, все, вплоть до старинного яйцевидной формы старенького певучего самовара и невьянского подноса, расписанного яркими розами по черному лаку.
Прожитые в Горном Щите три дня Митя вслушивался в добродушную воркотню прабабушки и веселые шутки дедушки, отдыхая душой после страшных экзаменов в училище и всей тамошней жизни.
— Ах, Митус, Митус… — приговаривал дедушка шестнадцатилетнему внуку. — Вон
