а кто по дрова. Приблизились священнослужители к певцам, а от тех за версту разит. Наставники предложили им удалиться из храма. Не тут-то было! Семинаристы наотрез отказались. Явились сторожа. Однако семинаристы, как впоследствии описывал этот случай историк семинарии, «в помрачении и ослеплении от винных паров забыли благопристойность и подчиненность: с бесстрашием схватили в руки железные и деревянные вещи и с острыми концами две палки, с общим возгласом «Не выдавай!» начали отбиваться сими вещами от сторожей, которые приступили для взятия их; с остервенением отмахиваясь, они трех из них поранили до крови».

Дмитрий в таких делах участия не принимал. Но и не судил строго в душе товарищей. Угар вольности коснулся и его. Уж очень сладостным он оказался.

Большой актовый зал Пермской духовной семинарии. Сегодня в нем собраны семинаристы всех шести классов — почти шестьсот человек.

Сдержанный шум затих, когда на кафедре, опираясь на монашеский посох, появился высокий, лет пятидесяти, ректор. Держался он прямо, глаза его были грустны. Негромким голосом ректор заговорил о поведении семинаристов, забывающих о своем будущем, будущем духовных пастырей.

Говорил долго и скучно. В зале даже начали покашливать, шептаться. Закончив речь предупреждением, что против семинаристов, нарушающих порядки, будут приниматься строгие меры, повернулся и вышел.

Дмитрию речь понравилась. Было в ней что-то такое, что отвечало и его мыслям. Он вспоминал отца и разговоры с ним о пастырском служении. О бескорыстии и чистоте души, о воздействии на окружающих примером праведной жизни. Отец служил своему делу верой и правдой. В семье, в быту отец не требовал от детей строгого следования букве. Старался беседами и примером своим пробудить в детях любовь к познанию и размышлениям, стремился укоренить в них жажду жизни чистой, праведной, посвященной служению людям.

Надвинув семинарскую фуражку, подняв воротник пальто, Дмитрий, под впечатлением речи ректора, пробирался неосвещенными и грязными улицами домой. Распахнулась ветхая калитка, и из нее вывалились товарищи, с которыми он вместе жил — Гробунов, Молосов, Насонов.

— Дмитрий! — узнал его Тимофеич. — Айда с нами.

— Куда?

— Известно… Надо душу омыть после грозного ректорского наставления.

Дмитрий заколебался, по его уже подхватили крепкие товарищеские руки под локти.

Подул с Камы сильный ветер и принес с собой дождь, мелкий, злой… Что ж, одному сидеть в комнате?

Прошагали несколько темных улиц, пока впереди не мелькнул знакомый огонек — у приветливой Катеньки. Семинаристы молча поднялись по крутой деревянной лестнице до стеклянной двери.

Заведение Катеньки ничем не отличалось от других кабаков, разбросанных по дальним закоулкам города. За стойкой тянулись рядами бутылки с разноцветными напитками. Из соседней комнаты выплыла краснощекая женщина с полной грудью, с маслеными глазками — хозяйка заведения, покровительница и утешница семинаристов — приветливая Катенька.

— Ну что, господа хорошие, чем вас угощать? — пропела она.

Видно было, что семинаристы здесь люди свои.

— Черемуховую надо попробовать.

Катенька налила всем в стаканы темно-коричневой жидкости.

— Отличная, оказывается, эта черемуховая наливка, — похвалил знаток Тимофеич, облизывая губы.

В углу сидели старшеклассники, уже захмелевшие. Высокий, с пронзительными черными глазами, с густыми усиками и кудрявой бородкой, насмешливо оглядывал молодых семинаристов.

— Что, братия, напугал вас ректор? Куда ему! Вот кто речи умел произносить — это архимандрит Иероним. У вас бы поджилки затряслись от страха. Рассказать?

— Давай, давай, — загалдели его товарищи.

Высокий встал, сделал страшные глаза и заговорил глухим голосом, потом почти сорвался на крик, стуча по полу палкой, изображавшей посох.

Семинарист так артистически пародировал архимандрита Иеронима, что Дмитрий отчетливо представил его в клобуке, с монашеским посохом, с сухим желтым лицом аскета, с запавшими щеками, воспаленным блеском черных пронзительных глаз.

— Теперь нашему доброму пришел конец, — гремел голос семинариста. — Ради этого я и вышел к вам. Один из вас осмелился грубить инспектору. Сегодня я сам был свидетелем, как воспитанники анафемствовали помощника инспектора в столовой. Такое повторяется чуть не каждый день. Вот каковые вы, семинаристы!

Семинарист нахмурил кустистые брови.

— Не ошибусь, — заговорил он, повышая голос и заметно распаляясь в пародировании, — если скажу, что вы тупы, неразвиты, глупы, развратны… Подобно тому как зловонные растения далеко распространяют запах, точно так и вы создали вокруг себя такое же зловоние в нравственном смысле. Хотя самого растения и не видно, но зловоние распространено им, уже поражает нос… Я все вижу! Вы так развратны, что оскорбляете и ставите шпильки своему начальству на каждом шагу. Один из вас осмелился нагрубить преосвященному, этому почтенному старцу, светлому святителю, органу божественной благодати. Посмотрите на мужиков и солдат. В них буйство, пьянство, распутство, сквернословие. У них духовные рога, когти, колючки, которыми они вредят окружающих их и друг друга. И вы заражены такими же пороками и так же страшны окружающим.

Семинарист поднял палку и ударил ею, как посохом, о пол.

— Я вас исправлю! Сегодняшний день есть граница и конец вашего буйства и пьянства. Вы душевные больные, я буду вас лечить.

Протянув руку, семинарист шагнул к слушающим.

— Вы — дикие звери, крапива, полынь! — почти закричал он. — Я — человек решительный, упрямый. Надеюсь, что я при помощи учебной корпорации поставлю вас на ту точку, на которой вы должны быть. Может, думаете — экий краснобай! Видали мы таких! Кто это думает, жестоко ошибается. Я на своем настою. Я проведу всю градацию наказаний. Сила в наших руках, наказания будут страшны.

Он опять ударил «посохом».

— Горе вам! Умудритесь и не дурите!

Он победно оглядел смеющихся семинаристов.

— Как? Похоже?

— Молодец, Аверьян! — закричали ему. — Вот тебе в награду, — кто-то протянул артисту стакан вина.

— Умудритесь и не дурите! — провозгласил он дурашливо и залпом выпил вино.

— Неужели такое слово держал архимандрит? — усомнился Дмитрий.

— Это что, — сказал кто-то. — Бывало и похлеще. Послушал бы ты, что он о женщинах говорил. Уж так их костил…

Выпивка продолжалась.

Все эти недавние уездники-провинциалы теперь были жителями губернского города, семинаристами, а потому считали, что и вести себя надо подобающе, чтоб не походить на провинциалов. Тем более что было им у кого этому поучиться. Старшеклассники славились своими загулами и поощряли младших. Да и некоторые профессора тоже подавали отличный пример. Многие старшеклассники до семинарии вообще не пили вина. А теперь воздержанность казалась им постыдным ребячеством. И они старались превзойти в лихости один другого. Не хотел от всех отставать и Дмитрий, хотя сначала долго плевался после каждой рюмки.

В комнате становилось все шумнее.

Кто-то, трезвее других, начал читать популярные в семинарии стихи Некрасова:

Жизнь в трезвом положении

Куда нехороша!

В томительном борении

Сама с собой душа,

А ум в тоске