Шрифт:
Закладка:
– Вам не кажется, Берт, что слова эти имеют не больше смысла… – начал фразу Штраус, потянувшись к уху физика. Может, воображал, что Эйлис не услышит, но слух у нее сейчас был, как у Мальвы, умершей ее любимой собачки, слышавшей шепот хозяйки из соседней комнаты. Эйлис хотела возразить, сказать словами Алекса, что психолог понимает в физике квантовых процессов не больше повара, который берется судить о психологии, но Ковнер успел раньше.
– Помолчите, Эрвин, – перебил он Штрауса и совсем другим тоном обратился к Эйлис. Возможно, действительно все понимал, возможно, только вид делал, но слушал внимательно и вопросы задавал правильные, Алексу нравилось, а Чарли не вмешивался, хотя и был с ними. Эйлис его чувствовала, ей казалось, что он обнимает ее и дышит в ухо, как он любил, а она обычно его отталкивала, но только не сейчас. Сейчас ей нравилось, как он дышит, – это означало, что Чарли живой.
– Миссис Гордон, – обратился к ней Ковнер, – давайте попробуем с самого начала, чтобы понять, на каком мы свете.
Он понял двусмысленность фразы, виновато улыбнулся и дотронулся до ее ладони – будто руку пожал: не ей, а Алексу, и тот ответил пожатием, которого физик ощутить не мог, а Эйлис почувствовала и ответно улыбнулась Ковнеру. Хорошо, что он пришел. Хорошо, что пришел именно он, а не кто-то другой, кто не стал бы перебивать Штрауса, а наоборот, согласился с ним: да, мол, женщина говорит бессмысленные вещи.
– С самого начала, – повторила Эйлис – не потому, что плохо поняла, а для Алекса, чтобы он вспомнил: что же было в начале. И для Чарли, чтобы не думал, будто все началось с появлением Алекса. Для нее с Чарли начало (как начало Вселенной, как Большой взрыв!) случилось, помнишь, милый, когда ты стоял в очереди на кассу в супере, а я за тобой, и ты оглянулся, я посмотрела тебе в глаза…
«Пожалуйста, Эйлис, не отвлекайся», – с заметным раздражением сказал в ее мыслях Алекс. Конечно, ему неприятно, когда она думает о Чарли, а Чарли вряд ли приятно, когда в ее мыслях появляется Алекс, но сейчас это не главное, не самое важное.
– Доктор Ковнер, – начала говорить Эйлис, не задумываясь ни над одним словом, будто переводчик-синхронист, транслирующий мысленную, да еще и чужую речь, в звуковую и собственную, – помните нашу дискуссию на конференции по темной материи в Майами?
Ковнеру странно было слышать вопрос, заданный женщиной, на конференции не присутствовавшей. Штраус тоже внимательно слушал разговор, от которого так неожиданно был отстранен, и делал свои выводы – не совпадавшие с мнением Ковнера, хорошего физика, ничего не понимавшего в психиатрии.
– Помню, конечно, – кивнул Ковнер. – Вы имеете в виду ваш доклад о том, что темное вещество проявляет себя лишь в гравитационных взаимодействиях не потому, что это частицы типа нейтрино, слабо взаимодействующие с обычной материей, а…
– Да-да, – перебила Эйлис, внутренне сжавшись: она не посмела бы так говорить с лауреатом (почему-то вспомнила, хотя никогда не знала, что Ковнер – лауреат престижной Мюллеровской премии по физике). – Вы говорили об аксионах, о тяжелых частицах, а я показал, что речь идет о взаимодействующих вселенных, одновременно возникших в процессе хаотической инфляции по модели Линде. Только в этом случае возможно гравитационное взаимовлияние без присутствия физического вещества. Искривление пространства в чистом виде.
– Послушайте, коллега, – Ковнер не заметил, как пересек невидимую границу в разговоре, он не к Эйлис обращался, хотя держал ее за руку и смотрел в глаза, он разговаривал с Алексеем Панягиным и видел его, сидевшего в инвалидной коляске, высоко поднявшего голову, чтобы видеть собеседника, не подумавшего, что лучше бы сесть, чтобы глаза его и Панягина находились на одном уровне. Эти условности были незначительны для обоих, речь шла о предмете куда более важном и интересном. – Послушайте, вы должны помнить мою аргументацию!
– Конечно, – сказала Эйлис и забрала свою ладонь из руки Ковнера. Инстинктивный жест, не более, но физик смутился и взглядом попросил прощения. «У кого? – подумала она. – У меня или Алекса? Или у Чарли?»
– Стандартная аргументация физика, не воспринимающего принципиально новую концепцию, пока старая еще не доказала свою несостоятельность.
– Согласитесь, это правильное отношение… – начал Ковнер и запнулся, осознав, насколько нелепо здесь и сейчас звучит его защита принятой теории.
– Конечно, правильная, – согласилась Эйлис. – Иными словами, вы все же считаете, что сидящая перед вами женщина может с вами, известным физиком, свободно дискутировать на темы, в которых ничего не понимает?
«Извини, Алиса, – сказал Алекс, – но ты действительно не разбираешься в моделях темного вещества. Тебе не сложно говорить о себе в третьем лице?»
Эйлис хихикнула, осознав, что, видимо, предоставила Штраусу еще одно «доказательство» своей невменяемости.
– Вернемся к проблеме квантового запутывания, поскольку она – самая важная.
– Вы же понимаете, – мягко, стараясь не раздражать собеседника (собеседницу?), проговорил Ковнер, – что, если вселенные и были в запутанном квантовом состоянии в момент прекращения инфляции, то декогеренция очень быстро привела к изоляции миров.
– Нет. Вселенные все еще полностью запутаны, – Эйлис (или Алекс?) тоже говорила мягко и без нажима. – Иначе в нашей Вселенной не было бы темного вещества.
– А это еще нужно доказать! – с неожиданной запальчивостью воскликнул Ковнер и ткнул пальцем в грудь Эйлис. Понял неуместность жеста, покраснел, спрятал руки за спину, пробормотал «простите, миссис, простите», но мнения своего не изменил. – Да, – пробормотал он, – это действительно нужно еще доказать.
– Вы о математике? – осведомилась Эйлис с ощущением, будто все глубже погружается в колодец без дна, как ее тезка из книги Кэрролла, и, как она, должна за что-нибудь ухватиться, чтобы не лишиться рассудка. Собственного рассудка. Она любила Алекса, любила Чарли, но не хотела терять себя и с удивлением подумала, что самоощущение ей дороже любви, и какое счастье – быть собой. Как мог Чарли согласиться на ужасный эксперимент, впустить в
