Мне было нетрудно.

Нетрудно игнорировать все эти её охи, вздохи, восторженные взгляды и смех над моими несмешными шутками.

Нетрудно вежливо распрощаться с её мамой, хотя та и выпучила глаза, как подавившаяся мышью сова, когда услышала, что мы идём в ресторан. Вдвоём.

Нетрудно кормить Славку, сидящую с закрытыми глазами: мы поспорили, что она не угадает какая из трёх видов рыбы, что ей приготовили на пару, окажется у неё во рту.

Она не угадала ни одну: палтус назвала окунем, окунь — пеленгасом. Угадала только шпинат, что шёл на гарнир. Но я искренне восхитился и принял своё поражение. Она искренне приняла мои поздравления и не поверила ни слову.

С ней вообще было легко. Настолько, что время останавливалось. И не имело значения в каком месяце, году, веке или какой жизни мы снова встретились. Мы были словно вне времени, вне пространства, вне возраста. Просто проживали какие-то события врозь, а потом снова оказывались там, где должны быть — рядом.

Так, по крайней мере, казалось мне. Так я себя чувствовал себя рядом с ней.

— Ты не сказала маме про развод? — спросил я, когда вежливый официант пополнил Славкин бокал с вином и отошёл. Я был за рулём и пил воду.

— Я ничего стараюсь ей не говорить, — вздохнула Славка.

Я нахмурился: не понимаю.

— Рим, — наклонилась она ко мне через стол. — Моя мама живёт в мире, где люди, события, явления подчиняются только её собственным законам. Нет, она не сумасшедшая, прекрасно ориентируется, будь то город или тропический остров, отлично считает деньги, её не обвесишь и не обманешь со сдачей, она разбирается в моде, еде, искусстве, но её идеальный мир настолько оторван от реального, что бесполезно ей объяснять, как той Марии Антуанете, что воскликнула: «Ну пусть едят булочки!», когда ей сказали, что люди бунтуют, потому что у них нет хлеба. В мире моей мамы принцессы не какают, люди не разводятся, нос должен быть таким, какой дан от природы.

— Как же она смирилась с твоей ринопластикой? — удивился я.

— Она тут же про неё забыла. И теперь думает, что у меня всегда был такой нос. Спроси её, и она будет тебе доказывать, что этого не может быть: Владочка никогда не будет делать ненужную операцию. И хоть убейся, доказывая ей обратное, её мозг отринет любые доказательства. Так уж она устроена.

— Я и не знал, — опешил я. И сам себя поймал на мысли: а что я вообще о них знал?

— Вы практически и не общались, — словно дала мне Слава разрешение не корить себя за неведение сильно. — Больше с отцом. Так уж у нас было заведено в семье, что всё на плечах отца. Даже когда я была маленькая — это он ходил со мной по детским поликлиникам, он водил в садик и возил в школу, позволяя маме поздно вставать, долго приводить себя в порядок, крахмалить скатерти, подавать суп в супнице, а к крабам выдавать специальные вилки. Вся эта суетность за пределами её идеального мира была не для неё.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

— Представляю, как трудно ей было пережить его смерть, — ужаснулся я.

— Он для неё и не умер, — покачала головой Славка. — Она до сих пор с ним спорит, советуется, обсуждает передачи, словно он всё ещё сидит в своём неизменном кресле на колёсах, с которого он последние месяцы не поднимался, и так же ей ничего не отвечал. Только когда он умер, она была сильно на него обижена, что он не взял её с собой, но потом притащила с помойки облезлого кота, словно ему на зло — у отца была аллергия на кошачью шерсть, — и успокоилась.

— А его прежние обязанности уже тогда она переложила на тебя или на Максима?

Славка усмехнулась и не ответила.

— Рим, я не потому не рассказала ей про тебя, — бокал спустя сказала она, — что для меня эта встреча ничего не значит, — прочертила она пальцем дорожку по моей руке, от косточки на запястье до крайней фаланги мизинца и откинулась к спинке стула. — А лишь потому, что она сделает неправильные выводы.

Я хотел спросить: а какие правильные? Но «живая музыка», что до этого была лишь тремя парнями: гитара, цифровое пианино и саксофон, неожиданно дополнилась женским вокалом.

Усиленный акустикой, прокуренный голос немолодой певицы стало почти невозможно перекрикивать, поэтому мы сделали единственное, что в данный момент казалось разумным — пошли танцевать медленный танец.

Танцевать это, конечно, сильно сказано. Так, покачиваться из стороны в сторону как детская неваляшка: её руки у меня на плечах, мои — на её талии. В летнем лагере, я, помнится, позволял себе стоять к вожатой ближе, хотя она была меня на голову выше, а мне было тринадцать.

Я не стал нагнетать тему с мужем. Высказывать свои опасения, задавать вопросы.

Бахтин и так всегда был третьим, хоть лишним всегда был я.

Не хотел вспоминать и прошлое. Цепляться за него, как падающий альпинист ногтями за скалы — всё равно, что доставать из бабушкиного сундука нафталиновые платья: и смотреть страшно, и выбросить жалко, и вспоминать как некогда блистала она в них на балах — грустно.

Я хотел говорить о Славке нынешней. О её мечтах, планах, проектах. О том, чем она живёт сейчас, что для неё важно, интересно, весомо.

И у меня почти получалось, вот только из центра зала за нами пристально наблюдала девушка и буквально наступала моей песне на горло, заставляя отвлекаться, заикаться, терять мысль.

— Ты знаешь эту брюнетку? — не выдержал я и развернул Славку так, чтобы она её тоже увидела.

Девушка, что смотрела на Славку, не сводя глаз, сидела с подругой за столиком в центре зала.

— Она смотрит на тебя, — прищурилась Владислава.

— Если бы, — усмехнулся я. Девушка была красивой: темноволосой, стройной. С маслянистыми глазами, что в полутьме блестели как чёрный мрамор на солнце. Платье, достаточно скромное, позволяющее видеть лишь её тонкие ключицы по вырезу, оголяло красивые руки, над которыми явно трудился умелый тренер: видно в какой хорошей форме мышцы, но никаких спортивных излишеств — руки женщины, а не борца.

— А если бы да, то что? — хмыкнула Славка, когда я развернул её обратно, и теперь сам изучал незнакомку.

— Пошёл бы знакомиться, конечно, — лукаво приподнял я одну бровь.

— Так иди, — снова хмыкнула Славка. Но хмык хмыку рознь. Этот был подстрекающий. — Скажи, что я твоя сестра.