Спиноза и др., были воспитаны на схоластике. Поэтому ее не следует порицать безусловно, как привыкли относиться к ней те, которые обыкновенно не знакомы с ней. Надо заметить, что диспуты схоластов происходили в присутствии большого числа слушателей и что они имели то же облагораживающее значение, какое некогда имели в Афинах беседы философов, хотя в средние века эти поучения не проникали в народ, оставаясь достоянием клириков. Над этими диспутами стояла церковь с огнем и мечом, не дозволявшая состязающимся выходить из указанных границ. Вообще схоластика представляется достойной полного внимания.

Если в Греции мы находим немногих, но великих и самостоятельных мыслителей, то здесь мы видим бесчисленные имена докторов и магистров, которых даже трудно перечесть. Правда, они не творят ничего вечного, вращаются в узком кругу мысли, но между ними встречается много самостоятельных деятелей. Схоласты писали по-латыни, которую они переработали в своеобразный орган, известный под именем «средневековой схоластической латыни». Напрасно презрительно относятся к этой латыни; в схоластических трудах этот мертвый язык дышит жизнью и отчетливо развивает каждую мысль.

Если, с одной стороны, в схоластике видна связь ее с новой философией, то, с другой стороны, нельзя не видеть ее отрицательных свойств. В схоластике были поставлены границы разуму, а где раз намечены такие границы, там не может питаться мысль, так как ей возбраняется идти далее известных пределов. Законченные формы схоластики, основанные на Аристотеле, приучили средневекового человека мыслить по определенному шаблону. Но тем не менее надо заметить, что эта условная философия, вращавшаяся в сфере религии, свидетельствует о сдержанном стремлении к свободе мысли. «Даже уродливости и темные стороны схоластов, — говорит по этому поводу Фейербах, — множество нелепых вопросов, которыми они занимались, их бесчисленные случайные различия, их курьезы и тонкости должны быть выведены из светлого, разумного начала, из их жажды света, из духа исследования, которое в то время, при могучем преобладании церкви, могло выражаться только в таком виде, а не иначе. Все множество вопросов с самоотвержением, достойным лучшего дела, развитых схоластами, все их бесполезные логические тонкости были почтенным усилием мысли пробиться на свет Божий».

Очерк движения философской мысли в XII в. В средние века задачей в области философских стремлений было примирение скудных отрывков из «Органона» Аристотеля с христианской догматикой. Это содержание заполняет собой тысячелетие человеческой мысли. Движение было слишком слабым, вялым, даже едва заметным, но тем не менее интересным по тем попыткам, которые дух человеческий проявляет при самых неблагоприятных условиях. Никогда с большей яркостью не обнаруживалась энергия духа.

Тем интереснее проследить этот трудный, весьма медленный процесс. Мысль вращалась в заколдованном кругу. Она не дерзала переступить заветных границ ни в ту, ни в другую сторону. Самостоятельной мысли, строго говоря, не было, потому что греческая логика с одной стороны и католическая религия с другой дают уже готовые формы, которые не разрабатываются более свободным духом; мысль представляется уже определенной; содержание и границы ее очерчены. Потому-то, с известной точки зрения, верно выражение ирландского монаха Иоанна Скота Эриугены[229], жившего в IX в., убитого своими учениками, — в его труде «О предопределении», что истинная философия есть истинная откровенная религия и, наоборот, истинная религия есть истинная философия. Для отцов церкви, которые тоже были учеными мыслителями, философия была средством достижения религиозного понимания; для схоластов такой цели служило богословие. Средневековая философия имела высшей задачей проникнуть в тайны откровения и оправдать разумом это откровение, или, точнее, примирить разум с верой. Все схоласты были глубоко верующими. Так, первый из них, каковым надо считать Эриугену, позволил себе собственные либеральные толкования христианских догматов. На него ссылались альбигойцы, учение которых было продуктом гностической и манихейской философии; TOJfta Гонорий III запретил его сочинения после нескольких веков свободного обращения. Так, Эриугена отрицал предопределение, учил об общем праве всех на спасение души, отрицал вечность мук, даже ад, находя ужасы загробного наказания оскорблением христианской любви.

Номиналисты и реалисты. Собственно движение мысли начинается с конца XI в., с сочинений Ансельма Кентерберийского и Абеляра. Оба они были представителями различных направлений. Они открывают собой борьбу так называемого номинализма и реализма, или спора об универсалиях, который составляет жизнь схоластики. До того времени ученые монахи X и XI веков, которые писали только глоссы[230], играли пассивную роль.

Неоконченное введение Порфирия[231] к категориям Аристотеля, Боэций, да три отрывочных сочинения Аристотеля — вот весь философский запас того времени, ибо прочие исследования, как например, Эриугены, были чисто богословскими. В первом из названных трактатов был поднят вопрос: признавать ли мир мысли, мир отвлеченных общих представлений, или универсалий, действительно существующим или только воображаемым? Одни считали их реальными явлениями (res), другие — только именами (nomina). Отсюда реалисты и номиналисты. История этого вопроса стала историей средневековой мысли. Над этими задачами средневековые мыслители задумывались так серьезно, что готовы были возвести друг друга на костер. Почему же так важны эти универсалии? Теперь подобные вопросы кажутся немыслимыми; но, всматриваясь в них глубже, нельзя не признать в них существенной важности для истории духа, для судьбы христианской религии и вместе для средневековой умственной истории, в коей религиозный интерес был на первом плане. От применения того или другого взгляда зависела большая или меньшая крепость религиозного чувства.

Чтобы уяснить себе nomina и res, удобнее всего перевести их на наш современный язык. В переводе на наш язык номиналисты подобны материалистам, а реалисты — идеалистам. Под universalia понимаются, по Аристотелю, следующие представления: genus — род, differentia — отличительный признак, species — вид, proporium — существенный признак и acci-dens — случайный признак. Это — характер понимания о предмете, то, что для нас остается представлением; но в средние века на это смотрели иначе. Самые сильные умы думали над этим вопросом. Так, Порфирий, еще в начале IV в., говорит: «Существуют ли род и виды сами по себе только в уме, и в случае, если бы они существовали, телесны они, или бестелесны, и притом отдельны ли они от чувственных вещей, или в них самих находятся и вместе с ними существуют, — все это дело слишком трудное и требует более обширного расследования». Но за это тяжелое дело взялись мыслители конца XI в. По существу вопроса они имели предшественников себе в греческих философах. Платон приписывал родам и видам независимое, отдельное существование от тела; Аристотель же полагал, что они существуют в телах, но представляться могут и отдельно от тел. Номиналисты шли дальше Аристотеля. Они говорили, что этих представлений нет в телесном виде, что они могут быть только воображаемыми. Собственно, с церковно-догматической