работу. Т. е. так вот хочу, а что удастся — Бог весть. «Американцы» не докучают. Она очень измучена сама: большая художница в вечном заряде и задерганная повседневным. Урывает для работы 2–3 часа во время сна ребенка582. У нее есть чудесные работы. Особенно детские портреты и картины материнства. Ребенок ее восхитительный, нежнейший, умный, ласковый, льнущий, не по возрасту понятливый. Мне много дала эта девочка, много тепла. Чего-то давно забытого. Захотелось писать «вид и человека», с какого-то времени мне портреты не стали удаваться. Давно, в России, я рисовала только портреты, и меня интересовал только человек. Теперь я отдалась вся только природе, — человек не удавался — все портреты жестки. Я их боялась. Несомненно, какой-то внутренний «срыв», ожог на человеке. В этой девочке я вижу столько милости, нежности, приветливости в отношении каждого, что при всем желании жесткого не может быть найдено. И у меня появилась смелость снова начать портрет. Но, по правде говоря, зажжена-то я не этим. Это только схватить хочется. То, что для будущего будет необходимо, а болею-то я желанием писать. О, машинка, машинка! М. б. устрою с Америкой. У меня новость — с недавних пор непреодолимое желание писать (живописно) в очень больших размерах. Прежде было наоборот. Хочу во всю стену, кажется, и то не уберется. Ах, как вижу!! Какие краски!

И если напишу эту книжку… (ах, если бы написать!) — то в сердце одна мечта — своему народу. Только им! Когда-нибудь будет.

Ах, как бы я иллюстрировала мой роман! Я говорю «мой роман», т. к. он уже живой. Мне нечего придумывать. Они все живут. Я так все вижу, что даже вот эти мелочные, мещанские пальцы, пальчишки моей Эльзы вижу, и как она встряхивает только что остриженной головой, а 1а garèon[186] и гремит дешевкой браслеток, рассказывая скользкий и _т_а_к_о_й_ немецкий анекдот. Даже где она стоит, вижу и обстановку их комнаты «салона», т. к. «салон» по их понятиям обязательно должен быть у «порядочных людей». И так далее. Вижу и слышу моего милого Сергея Лаврентьича. О, как вижу, в том, в чем видала его, и в чем создала сама. И эту последнюю танцульку… «im Freien»[187], такую саму по себе пошленько-немецкую, но так много обещавшую «ему» — и так все у него взявшую, открыв глаза на то, что «ее» уже нет. Ах, а эта теннисная площадка, впервые обновленная весной, в чудесном Dahlem’e, где только виллы и особняки, куда она, моя Вера, попала ранним утром на работу. Эти праздные забавы богатства и эта ограбленность молодой жизни по другую сторону сетки забора. И Kurfurstendamm весной с продавщицами фиалок и первые столики на террасах, и весь этот праздный, шатающийся богатый Берлин, толкающийся, снующий, несущийся, жадно берущий свое и не свое, струящийся мимо нее, не вкусившей ни радости, ни досуга, ни простора жизни. И даже не осознавшей, не имеющей времени на осознание того, что могло бы быть иначе. О, не так как эти пресытившиеся Kurfurstendamm’цы — те обожрались и упились… И все это разом поймет моя Вера и поймет, что те — обожрались, сожрав и ее долю. Но не пугайся — никакой «морали» скучной и никакой тенденции… Это было бы ужасно. Ну, увидишь. Но когда же?! Когда же?! Когда!?

Ваня, почему ты озаглавил: «Завет прощальный»582а. Почему прощальный, и как это понять? На прощанье мое с Парижем, т. е. с тобой, при отъезде из Парижа? Мне не хочется такого заголовка. Как будто бы у тебя больше никаких «заветов» для меня и не будет… Мне это больно. Я не люблю слово «прощай» ни в каких вариантах. Вообще… ах да что там! Ты так огорчаешь меня! Я очень за тебя страдаю. И как бы хотела тебя радостно почувствовать, чтобы с легким сердцем взяться за труд. Писать буду для тебя! Только так и смогу. Тебе, будто тебе рассказывая. Как была бы счастлива знать, что пишешь и ты. Теперь о ином: как Ивонины? Что у детей? Я не оставляю мысли их взять к себе, если поедет Первушина. Я бы как-нибудь раздобыла денег для билетов. Теперь у меня мало расходов, могу все возможное снять для них со счета. Напиши тотчас же. Надо кое-что узнать из формальностей. У нас они бы отпились молоком. Сейчас его много. Масло, творог (дивный), сметана. Хлеба вдоволь. Во имя тебя — крестного Колиного — сделаю радостно. А заодно бы и научила их по-русски, да и молиться тоже. Пусть Ксения Львовна их привезет и отвезет, да и позанимается с ними, благо у нас никаких развлечений от скуки нету. Но об этом ты пока никому не говори. Сообщи мне только о состоянии их дел и здоровья. Как адрес Юли? Рецепт торта я подробно описала Марии Михайловне Меркуловой. Это так скучно, что м. б. ты для краткости возьмешь просто у нее, если она не уничтожила. Я не люблю кухню, а к тебе в письмах — сугубо. Целую и крещу. Оля

[На полях: ] У нас еще цветут жасмин и розы. Распускаются липы.

Пришли мне хоть 2 книжки «Путей» без автографам Мне надо.

Привет Эмерик, коли она молодцом перевела тебя!

Я мечусь и покою себя. Как же ты? Как глаз?

134

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

12. VII.1946 8 ч. вечера

Предыдущее письмо583, большое и _с_в_е_т_л_о_е — опущено сегодня в 4 ч. дня. Это — вдогон.

Девочка светленькая моя, жизнь моя, Оля моя… В сумеречном душевном состоянии, взял я твои последние 3 письма584, перечитал, и вот что скажу: голубка! умница, дар ты бесценный мой… Ты пишешь — как дышишь… _с_в_о_б_о_д_н_о. Отлично дала (а ведь как кратко!) твою прогулку в то старое поместье, где в 41 году… только _ж_д_а_л_а, только предчувствовала радость, что любишь, радость, что тебя _у_ж_е_ любят… твой любимый писатель Шмелев, ныне — просто и верно — твой Ваня, Ванёк, Тоник… Дивно дала, _ч_у_т_к_о, мастерски! — _в_с_е, в нескольких строчках!.. У меня сердце вспорхнуло и защемило сладко. Прошлое… («и много переменилось в жизни для меня… и сам, покорный вечному закону, переменился я…»585) Помнишь Пушкина? (его ночная поездка, дорога в Тригорское..?) Ольга… _т_а_к_о_е_ же чувство испытал я, читая _Т_е_б_я… — большое сердце.

Спешу, волнуясь, — и — кляксы сажаю. Ты _с_м_о_г_л_а_ _д_а_т_ь, заставила меня пережить. Ты многое можешь! М. б. — _в_с_е. Ты стала мудрей, глубже, смелей (главное!) тоньше. Ты — повторю тебе — художник Слова (будешь бо-ольшая!)