Шрифт:
Закладка:
Grillparzer’a600 взяла тогда для экзамена. Kleist’a601 изучала. Не говорю о Гете и Шиллере. Последнего люблю больше. Они в стихах не так много дадут, да и не современны. Много у них еще остатков высокопарных, того, что в обыденной жизни уже заснуло. Zweig — больше современен. Хорош Joseph Ponten602, не люблю Thomas Mann’a. И вот когда так перебираю, хочется почитать именно Zweig’oв. И вообще побольше хорошего немецкого слова. Тогда само идет оно в руку. Просила уже (12.VII) И. А. послать мне пособия для перевода. Хотела бы сделать обложку для «Богомолья», с той техникой, которую мне преподала золовка должно выйти божественно. (Они сегодня уехали. Мне до слез жаль девчурку. Я ее очень полюбила. Ах, как полюбила. Она болела и ночами, вся разметавшись в жару, все же тихонько позовет «О — йга». Душенька моя. В воскресенье будут ее крестить, а 25-го улетают домой.) Хочу попробовать обязательно и для «Куликова поля» эту же систему. В рисунке я гораздо стала зрелее. Чувствую. Ты находишь, что и в слове? Золовка, читая мое голландское подношение с оранжем[189], обращала мое внимание на некоторые места, которые я сама как-то даже не осознала. А так, — само сказалось-написалось. Например: «никто не знал куда они (беженцы) идут, никто не знал что ожидает их в будущем». — Золовка: «Вот если бы это посредственность писала, то, уверена, сказала бы так: „никто не знал куда они идут и что их ожидает впереди“. И никакого впечатления бы не получилось. Это твое повторное (без „и“) никто — ярко передает то, что надо».
Затем: «ласковые звезды сквозь пустоту каштана». Это после канонады, взрывов, сумасшествия, и вот в ночь капитуляции эта какая-то зловещая тишина… И эти «ласковые звезды». «Потрясающе, Ольга!» Ночь эта у меня дана хорошо, сама знаю. «Звезды» только кусочек. Там больше есть. Никто мне не показал этих мест, а я сама в каком-то как бы трансе написала, но не видя. Ведь не знаю же я, например, — объективно, какое у меня лицо: красиво или уродливо. Оно такое свое, что не разберешься. Скорее всегда угнетена, видя отрицательно. Так и работу. Плюсов как-то и не видишь. Она меня уверяла, что даже на чужом языке у меня есть ряд «потрясающих» оборотов, таких, какие бы даже хороший голландский писатель мог себе пожелать. «Он бы стал искать их, надумывать, чтобы быть метким и —…странно Ольга, но так — оригинальным. Ты в чужом тебе языке страшно оригинальна, как бы опытна в каком-то особом, твоем стиле». Меня это заинтересовало, ибо это не пустые похвалы, а некий разбор и… читателя уже. Значит как-то доходит. До той, кому это было дано — не дошло, конечно. Она — корова. Я окрылена и воодушевлена твоими письмами сегодня. От полноты души и сердца тебе говорю _с_п_а_с_и_б_о! Это так мне благостно. Хочу очень скоро начать. Еще один рассказик вдруг родился. Из детского. Твоя Ольгуна ведь всегда глупка была. Ах, как тяжело расставалась. Как уже за сутки переживала разлуку.
В субботу брали меня на воскресенье домой (военное время) из института. Бежишь бывало в 4 ч. в субботу, ног не чуешь… Поужинаем — а я все время «мамочка, можно?», — кусочка бывало не возьму без этого «можно?». А после уныние уже защемит сердце. Ночью-то и грустно уже. Не спится. А в воскресенье часочки считать. Вот как-то в марте было… Льдышки длинные у труб водосточных висели. Особенно они мне запомнились, хрустко так сколола я одну, придя веселенькой в субботу. Сколько рассказов, поцелуев, обниманий. До захлёбу. Не знаешь с чего и начинать-то. После обедни в воскресенье так грустно… тает чуть на улице, кап-кап с крыши. Стою и смотрю на льдышки, как они тают, уходят, плачут. «Да чаво Вы, барышня, пойдемте мороза лепить…» — подхватывает меня Саша, в шутку теперь всегда «барышней». Мы лепим снегурку и мне кажется, что время отдаляется… пока-то слепим, обедать… чаи… и только потом идти туда… Столько еще этапов. Но вот слепили… Как приятно катать снежные комья, как легка налипает влажный снег, какую дивную мы слепили снегурку. «Обедать, Олюша!» — Ох… обрывается в сердце. Одним этапом меньше. Не ем, глотаю слезы. «Да что ты, ведь только одна неделька, да в четверг-то я ведь приду к тебе…» Не то все это… Ах, уходить. Опять туда. Тоска наваливается, тяжелым камнем. И я сама не знаю, что тут такого безысходного в том, что надо идти туда. Тоска, тоска.
Чай тоже быстро приходит. Мне ни до чего, и даже рябинового варенья не надо. «Мамочка, милая, дорогая, золотая, бриллиантовая ты моя… (шепчу я ей в слезах мои обычные причитания) не могу я, мамочка, не могу. Ах, какая счастливая Саша, все, все, кто остается, кто тебя каждый день могут видеть». Я плачу, реву — рёвом, не слушая никаких увещеваний. Сашенька в дверях — хочет понести мой чемоданчик, я чую не видя (сижу уткнувшись в мамино плечо). Она конечно сердобольно качает головой и делает маме молчаливые знаки. А потом она нарочито веселым и бодрым голосом скажет какую-нибудь прибаутку и потянет меня за косы. «Погоди, Саша, я только к снегурочке схожу». Я бегу туда во дворик, что перед самым маминым окошком и бросаюсь на шею к снегурке. Ее мне не стыдно, и она меня конечно понимает. На нее смотреть будет мама, каждое утро и каждый вечер. А я… я уйду. «Милая, дорогая, золотая, бриллиантовая моя», — шепчу я снегурке, думая о маме…
Вишу на неохватном круглом стане снежной моей подружки, и она кажется мне такой милой, ласковой и… теплой. Помню это чувство, как зашедшиеся от снежка губь1 обманывались ощущениями и не различали что холодно и что тепло. «Олюшенька, идти надо! — да что это Вы? Плакать-то зачем же?» — «Ах снегурочка моя, милая моя… Ах, Сашенька…» Лепечу и сама не понимаю. Долгий, казалось, путь. Молча. Нет у парадного крыльца льдышек-сосулек — стаяли. И становится еще тоскливей от этого сравненья — и их не будет… Проходя мимо дома соседей слышу, гаммы… как и в
