– Ммм. Сама она редко кому-то звонит, а просьбы перезвонить попросту игнорирует – то есть особой воли к общению не демонстрирует. Но на телефоне висит почти непрерывно. Друзья ей звонят.

– Стало быть, она общается с ними в добровольно-принудительном порядке, – сказала Лата и сама подивилась своим словам.

– В добровольно-принудительном и пассивно-активном, – добавил Амит, подумав, что несет бред.

– Смотрю, ма подружилась с твоим братом, – заметила Лата.

– Да, похоже на то.

– А какую она любит музыку? – спросила Лата. – Твоя сестра.

Амит задумался.

– Безрадостную, – наконец сказал он, однако пояснять не стал и вместо этого спросил: – А тебе какая музыка нравится?

– Мне?

– Тебе.

– Ой, разная. Я уже говорила, что люблю классическую индийскую музыку. А один раз я была на концерте, где исполняли газели, – и мне тоже понравилось! Только тсс, не говори Иле. А ты что любишь слушать?

– Тоже все подряд.

– Почему Куку любит безрадостную музыку? На то есть причина?

– Ну, полагаю, сердечко ей разбивали не раз, – несколько бездушно заметил Амит. – С другой стороны, если бы ее не обидел предыдущий кавалер, она не встретила бы Ганса.

Лата удивленно – почти строго – посмотрела на Амита.

– Даже не верится, что ты – поэт, – призналась она.

– Мне тоже, – кивнул Амит. – Читала мои стихи?

– Пока нет. Я думала, что уж в этом-то доме найду твою книгу, но, увы…

– А вообще поэзию любишь?

– Очень.

Они помолчали. Потом Амит сказал:

– Какие достопримечательности Калькутты ты успела посмотреть?

– Мемориал Виктории и мост Ховра[313].

– И все?

– И все.

Пришел черед Амита делать строгое лицо.

– Какие планы на сегодня? – спросил он.

– Никаких, – удивленно ответила Лата.

– Хорошо. Покажу тебе несколько мест, представляющих литературный интерес. Очень кстати, что машина сегодня в нашем распоряжении. В багажнике и зонты есть – так что мы не промокнем, пока гуляем по кладбищу.

Хотя это был «всего лишь Амит», как подчеркнула Лата, госпожа Рупа Мера настояла, чтобы их кто-то сопровождал. Амит, по ее разумению, не представлял никакой угрозы репутации Латы – он же брат Минакши! – но все-таки приличия надлежит соблюдать: нельзя, чтобы ее дочь видели наедине с мужчиной. С другой стороны, слишком усердствовать с выбором дуэньи тоже не стоит: сама госпожа Рупа Мера гулять не желала, а вот Дипанкар вполне мог бы…

– Я не могу, – начал отпираться Дипанкар. – Мне в библиотеку надо!

– Тогда я позвоню Тапану, который сейчас у друга, и спрошу его, – предложил Амит.

Тапан согласился поехать – при условии, что возьмет с собой Пусика. На поводке, разумеется.

Поскольку Пусик формально принадлежал Дипанкару, тот должен был дать разрешение на такую прогулку. Он охотно его дал.

И вот дождливым субботним днем Амит, Лата, Дипанкар (которого надо было забросить в Азиатское общество), Тапан и Пусик отправились кататься и гулять по городу – с позволения госпожи Рупы Меры, которая несказанно радовалась, что Лата понемногу оживает.

7.29

Массово покидая Индию после объявления независимости, англичане оставили здесь немало роялей, один из которых – большой, черный, изготовленный специально для эксплуатации в тропиках «Стейнвей» – стоял теперь в квартире Ганса Зибера на Парк-стрит, в жилом доме под названием «Королевская усадьба». Каколи сидела за роялем, а Ганс пел – по тем же нотам, что были раскрыты перед ней. Душа ее ликовала, хотя песня была мрачнее некуда.

Ганс обожал Шуберта. Сегодня они выбрали «Зимний путь», песенный цикл об обреченности и страданиях, переходящих в безумие. Снаружи лило как из ведра. Теплый калькуттский дождь струился по улицам, булькал в водосточных канавах, не справлявшихся с такими потоками, стекал в Хугли, а оттуда попадал в Индийский океан. В прежних своих инкарнациях эта вода могла быть мягким немецким снегом, что кружил над головою одинокого странника, предающегося воспоминаниям о поре любви и неги; позднее она вполне могла стать частью замерзшего ручья, на льду которого он высек имя вероломной возлюбленной, а то и горячим ключом его слез, грозившим растопить весь зимний снег и лед…

Каколи поначалу спокойно отнеслась к Шуберту, ей куда больше нравился Шопен, которого она предпочитала играть мрачно и свободно – рубато, – но теперь, аккомпанируя Гансу, она все больше проникалась Шубертом.

Точно такие же метаморфозы претерпевали ее чувства к Гансу: поначалу чрезмерная галантность даже смешила ее, потом раздражала, а теперь – наполняла радостью. Сам же Ганс был совершенно очарован Каколи, сражен наповал, как и все прочие ее друзья-грибы. Однако он чувствовал, что она относится к нему легкомысленно – ведь иначе она отвечала бы на все его сообщения и звонки, верно? Если б он знал, что остальным друзьям она перезванивает еще реже, он бы понял, как высоко его ценят.

Состоявший из двадцати четырех песен цикл подходил к концу: они добрались до предпоследней, называвшейся «Ложные солнца». Ганс запел ее бодро и весело, а Каколи, наоборот, играла медленно и заунывно. Налицо был конфликт интерпретаций.

– Нет-нет, Ганс, – сказала Каколи, когда он наклонился к нотам и перевернул страницу. – Ты поешь слишком быстро.

– Слишком быстро? – удивился Ганс. – А мне казалось, что аккомпанемент не поспевает! Ты хотела медленнее, да? «Вчера все три струили свет, а нынче двух на небе нет!»[314] – протянул он. – Так?

– Да.

– Ну, он ведь сошел с ума, Каколи. – На самом деле Ганс спел эту песню так энергично лишь потому, что его бодрило присутствие возлюбленной.

– Почти сошел, – возразила та. – Вот дальше уже окончательно спятит – можешь тараторить сколько душе угодно.

– Нет, следующую песню как раз нужно исполнять медленно, – сказал Ганс. – Вот так… – Он опустил правую руку на правый конец клавиатуры и сыграл несколько нот. На секунду его пальцы задели руку Каколи. – Вот, видишь, он смирился с судьбой.

– То есть он уже не безумец, что ли? – спросила она, а сама подумала: что за бред!

– Безумец вполне может смириться с судьбой.

Каколи попыталась сыграть, как хотел Ганс, и помотала головой.

– Ну нет, я так засну, – заявила она.

– То есть, Каколи, «Ложные солнца», по-твоему, надо играть медленно, а «Шарманщика» – быстро?

– Вот именно! – Ей очень нравилось, как Ганс произносит ее имя – делая одинаковое ударение на каждый слог. Он почти никогда не называл ее Куку.

– Но я считаю, что «Ложные солнца» быстрые, а «Шарманщик» – медленный.

– Да, – кивнула она.

При этом Куку с прискорбием думала: «Мы совершенно несовместимы. Все должно быть идеально; все, что неидеально, – ужасно».

– Стало быть, каждый из нас считает, что одну из песен следует исполнять быстро, а вторую – медленно! – логически рассудил Ганс. По его мнению, это доказывало