Во сне я сидела в комнате, в темной комнате без окон и дверей. Потом в одной из стен появилось окно, и я увидела за ним солнечные часы. Комната озарилась светом, наполнилась мебелью, и тут я поняла, что нахожусь в доме № 20 по Гастингс-роуд, а рядом сидят господин Навроджи, Шримати Суприйя Джоши и доктор Махиджани. Неужели они влезли в окно? Дверей-то по-прежнему нет. А как я сама сюда попала? В общем, не успела я как следует подумать и ответить на все эти вопросы, в стене появилась дверь – ровно там, где она и должна быть, – и в эту дверь постучали. Небрежно и нетерпеливо. Я сразу поняла, что это ты, хотя ни разу не слышала, как ты стучишь в дверь, мы ведь всегда встречались с тобой на улице, если не считать того поэтического вечера – ах да, и еще концерта устада Маджида Хана! Словом, я догадалась, кто это, и сердце невыносимо забилось в груди: мне так надо было тебя увидеть! Но вошел другой человек, и я облегченно выдохнула.

Дорогой Кабир, будь спокоен, я все равно не отправлю тебе это письмо: моя страстная привязанность и любовь не разрушат твоих грандиозных планов на Индийскую дипломатическую службу, Кембридж и прочее. Если ты думаешь, что я вела себя нерационально… Что ж, возможно, так и есть, но ведь я влюбилась впервые в жизни, а чувство это, безусловно, нерациональное, и я больше не хочу его испытывать ни к тебе, ни к кому-либо еще.

Я читала твое письмо в саду, среди цветущего ликориса, но думать могла только о цветах огненного дерева, что лежали тогда у моих ног, и о твоих словах: мол, через пять лет я и не вспомню о своих бедах. О да, помню, как вытряхивала из волос белые цветы камини и рыдала!

Второй сон – что ж, расскажу и о нем, все равно ты не увидишь моего письма. Мы лежали с тобой в лодке посреди реки, и ты целовал меня – о, какое это было блаженство! Потом ты поднялся и сказал: «Мне надо четыре раза сплавать туда-обратно. Если проплыву, моя команда победит, а если нет – проиграет». И я осталась одна. Сердце мое ушло в пятки, но ты все равно поплыл прочь. К счастью, лодка не пошла ко дну, я принялась грести и в конце концов добралась до берега. Кажется, я наконец-то пережила наше расставание и могу теперь жить без тебя. Надеюсь. Я решила остаться старой девой без обременения и посвятить жизнь мыслям о пространстве, времени и причинно-следственных связях, а также об эволюции, природе и значении Бога.

Словом, удачи тебе, милый принц, милый мой Крыс, желаю, чтобы ты благополучно выплыл рядом с дхоби-гхатом, усталый и довольный, и преуспел в этой жизни.

Со всей любовью и нежностью, мой дорогой Кабир,

Лата

Лата положила письмо в конверт и написала на нем имя Кабира. Вместо того чтобы указать адрес, она еще несколько раз – для верности – вывела имя Кабира в разных местах, нарисовала в углу почтовый штемпель (со словами «Очень ценное отправление»), поставила отметку «Оплата адресатом», наконец порвала все на мелкие кусочки и зарыдала.

«Не знаю, добьюсь ли я чего-нибудь в этой жизни, – подумала Лата, – но почетное звание одной из Величайших Истеричек Мира мне точно обеспечено».

7.34

На следующий день Амит пригласил Лату на обед и чай в доме Чаттерджи.

– Хотел, чтобы ты увидела нас, брахмо, во всем клановом великолепии, – сказал он. – Ила Чаттопадхьяй тоже будет, а еще тетя и дядя по материнской линии и все их отпрыски. Разумеется, ты теперь тоже часть клана – ведь моя сестра замужем за твоим братом.

И вот они собрались за столом. Подавали исключительно бенгальскую кухню (на недавно прошедшем торжественном приеме столы ломились от блюд самых разных стран). Амит полагал, что Лата уже имеет представление о том, как устроен традиционный бенгальский обед, но гостья в таком удивлении уставилась на крошечную порцию карелы и риса, что пришлось ее успокаивать: будут и другие блюда.

Странно, подумал Амит, что она этого не знает, ведь перед свадьбой Аруна и Минакши всю семью жениха раз или два приглашали на обед к Чаттерджи (сам он был в то время в Англии). Должно быть, гостей тогда потчевали чем-то другим.

Обед начался с небольшим опозданием. Все ждали доктора Илу Чаттопадхьяй, но в конце концов решили начать без нее, так как дети очень проголодались. Дядя Амита, господин Гангули, был удивительно немногословен и всю энергию без остатка направлял на поглощение пищи. Челюсти его работали методично и бодро, совершая почти два жевательных движения в секунду, и лишь иногда замирали, когда он окидывал хозяев и всех собравшихся за столом своим мягким, невыразительным воловьим взглядом. Его жена была пухлой, эмоциональной женщиной с обильно присыпанными синдуром[317] волосами и очень крупным бинди того же ослепительно-алого цвета. Она оказалась отъявленной сплетницей и без зазрения совести порочила имена своих соседей и отсутствующих за столом родственников, время от времени вынимая рыбные кости из большого, перепачканного соком бетеля рта. Растрата, пьянство, бандитизм, инцест – все, о чем можно сказать вслух, она говорила вслух, а на остальное недвусмысленно намекала. Госпожа Чаттерджи была шокирована и всем своим видом давала понять, что шокирована еще сильнее, при этом она явно получала несказанное удовольствие от разговора. Правда, иногда ей делалось страшно: какие гадости госпожа Гангули порасскажет знакомым о ее семье – и особенно о Куку? Ведь Куку очень свободно вела себя за столом, а Тапан с Амитом всячески поддерживали ее беззастенчивую болтовню.

Наконец прибыла доктор Ила Чаттопадхьяй («Я такая дура, просто ужас – вечно забываю, во сколько обед. Я опоздала? Глупый вопрос. Здравствуйте. Здравствуйте. Привет. О, и вы здесь? Лалита? Лата? У меня ужасная память на имена»), и в столовой стало еще оживленнее.

Вошел Бахадур и объявил, что Куку просят к телефону.

– Скажи, что она перезвонит после обеда, – распорядился господин Чаттерджи.

– Ну бабá! – Куку обратила на отца умоляющий взгляд.

– А кто это? – спросил он Бахадура.

– Тот сахиб из Германии.

Умные свиные глазки госпожи Гангули забегали по лицам присутствующих.

– Ну бабá, это же Га-анс! – жалобно протянула Каколи. – Я должна с ним поговорить!

Достопочтенный господин Чаттерджи медленно кивнул, и Куку выпорхнула из-за стола.

Когда она вернулась, все, кроме детей, уставились на нее. Дети за обе