Борис и Соня долго глядели на белые деревца. Многое напомнили они им. Крепко, прочно, высоко стояли березы в сплошном темном окружении елок и вовсе не думали сдаваться. Десятки лет простоят они, бросая нежный розоватый свет вокруг.

И грустно и радостно стало Борису и Соне. Они переглянулись и заулыбались, и эти улыбки еще больше сроднили их.

Когда они, после короткого отдыха, пошли дальше, Соня сказала:

— Мы, наверное, навеки сдружимся с тобой, правда, Боря?

— Я тоже об этом думаю, — быстро откликнулся Борис.

А Соня еще сказала:

— Я не представляю, как можно расстаться после всего этого…

Борис тоже не представлял, но он промолчал, не высказал, что волновало его сейчас.

Они шли своим путем. Они еще не знали тогда, что суждена им длинная, как жизнь, чудесная, богатая радостями и огорчениями дорога.

Глава четвертая

НЕНАВИСТЬ, СУХАЯ, КАК ПОРОХ

Да, Ленка Лисицына признавалась впоследствии, что ей смертельно хотелось подслушать, о чем все-таки разговаривал Аркадий Юков и начальник полиции белогвардеец Кузьма Дорош. Ленка, в последние годы — Елена Потаповна, по мужу Головкина, хвасталась, что помогла спасти несколько сот советских людей, приговоренных оккупантами к расстрелу. Она сочинила подходящую историю, как ей удалось похитить списки вместе с Женей Румянцевой, героиней-подполыцицей, передать их в надежные руки. Ленка не выставляла себя героиней и подвижницей: она была умнее, чем можно было думать. Нет, вернее, она была хитрей, чем о ней думали. Она не выдавала себя за подпольщицу, она только помогала подпольщикам.

Но это только после, когда был потушен пожар, она всячески хулила Аркадия. В сентябре же 1941 года Ленка восторгалась Аркадием. Она почти любила его. Она с радостью приняла бы все его предложения. Она вообще легко принимала разные предложения и вовсе не стеснялась показать себя нескромной. Аркадий в ее глазах был величиной, а всякую величину она готова была лобызать, хотя и не безвозмездно, но вполне искренне.

Ленка сразу же предложила Аркадию зайти к ней — ну, для распития рюмки хорошего вина и вообще для приятного разговора. И Аркадий, наверное, зашел бы к ней и выпил бы рюмочку этого вина, и в известной степени поговорил бы с Ленкой, если бы у него не разболелась рука. А когда Аркадий вернулся, заходить к Ленке и вообще пользоваться ее помощью было уже некогда. Да и не требовалась тогда ее помощь: у Аркадия появилась новая, верная помощница. Ленка осталась в стороне, и, наверное, это ее здорово уязвило.

Два дня Аркадия никто не беспокоил.

Когда он приехал из полиции и прилег на свой топчан, в чулан вошла мать и присела в ногах.

— Что, мама? — бодро спросил Аркадий.

— Болит?..

— Пустяки!

— Отец-то говорит: стреляли в тебя, — со вздохом сказала мать.

— Врет, не верь. Никто в меня не стрелял.

— Ты мне не говори такого. Я — мать.

— Ну, выстрелил дурак какой-то, задел чуть-чуть, — Аркадий ласково погладил руку матери. — Ты не бойся, я бессмертный, мамок. Проживу до седых волос.

— Седые-то волосы и в двадцать лет бывают.

— Нет, я в том смысле сказал — до старости.

— Аркаша, Аркаша, поберег бы себя!

— Ну изо всех сил берегу, честное слово! — Аркадий засмеялся. — Что мне, жизнь, что ли, не дорога? Николай Островский — писатель был такой — говорил: «Жизнь дается человеку один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы»[79]. Примерно в этом духе.

— Так-то оно так… — опять вздохнула мать.

— Отец не обижает тебя?

— Да что отец… Отец упоен. Нашел работу по нраву. — Лицо матери стало суровым, непроницаемым. — Отец у нас… да что говорить!

— Что люди-то о нас говорят? — спросил Аркадий.

— А что они могут говорить? Хорошего не говорят.

— Понятно…

— Ты бы поберегся, сыпок, — перешла на шепот мать. — Как бы отец не догадался…

— Про что это ты, мама?

— Я твою работу понимаю, сынок, — прошептала мать.

— Так-таки и понимаешь? — удивился Аркадий.

— Знаю, что не на одной работе с отцом.

— На какой работе, мама? — Аркадий беспокойно поднялся, заглянул матери в лицо. — С чего это ты взяла?..

— Не взяла, а знаю.

— Да какие у тебя факты? — спросил всерьез обеспокоенный Аркадий.

— Не факты, а сердце материнское, — сказала мать. — Сонино сердце не обманул и мое не обманешь. Сердце — вещее, оно всегда правду говорит. Не такой у тебя характер, чтобы подлецом быть. Вот я и говорю: поостерегся бы. Опасная жизнь у тебя, сынок, глядеть да глядеть надо. Может, я чем помочь могу? За сына смерть приму — слова не скажу.

Аркадий обнял мать здоровой рукой, расцеловал, чувствуя, что слезы выступают на глазах.

— Забудь, мама, что сказала, и во сне даже не вспоминай, — Аркадий помолчал. — Ничего ты не знаешь, и вообще не так все, как думаешь. Я служу в полиции, вот что тебе известно. Слышишь, мама?

— Ладно, сынок. Только отец-то косится на тебя, подозревает что-то.

— Ну что он может подозревать?

Но мать оказалась права, Вечером Афанасий злорадно сказал:

— Милиционера-то, который брал меня, сцапали сегодня!

Аркадий ужинал. Не выпуская из рук кружку с молоком, он равнодушно спросил:

— Ну и что?

— В подполье работал. Капут теперь! Громить подполье начали.

— Болтать-то зачем? — спросил Аркадий.

Отец сел рядом с ним, покачал головой.

— Сын ты мой, родной, кровный, а не верю я тебе.

— Я тоже, — проронил Аркадий.

— Все время мысль шевелится: а не подослан ли ты большевичками? Не подослан, а? — Он ткнул Аркадия локтем в бок и захохотал.

Аркадий подождал, пока отец успокоится, уставился в упор на него и медленно выговорил:

— Странное совпадение: мне то же самое про тебя кажется. Кстати, кое-кто меня об этом спрашивал. Я сказал, что верю тебе, но… быть может, я передумаю.

Афанасий отшатнулся.

— Бог с тобой! Да я… всем сердцем!..

— Зарубил на носу?

— Да я… да мне другой власти и не надо! Я верой и правдой!.. Я жизни не пожалею!..

— А мы еще проверим это, — сказал Аркадий и ушел в чулан.

Там он лег на топчан и закрыл глаза. С тревожной скоростью оглушительно билось сердце. Подозревает родной отец — это дело серьезное. Пойдут слухи. Кто-то начнет приглядываться к Аркадию — и тогда один шаг до провала. Аркадий понял, что снова должен идти к Настасье Кирилловне.

«Пойду завтра в двенадцать», — решил он.

Но утром он приказал себе: «Отставить панику!