Они набрели на них около девяти часов и качались, взлетали и ныряли вниз с головокружительных высот до тех пор, пока весь луна-парк не завертелся перед ними ослепляющей радугой. Ничего не могло быть увлекательнее гигантских шагов, ничто на небесах, в аду, в чистилище и всех других углах вселенной. На гигантских шагах вы поднимались на невероятную высоту, а внизу далеко сияющей панорамой огней расстилалась вся территория парка. Вы взбирались медленно, с коварно-обманчивой медленностью, наслаждались прохладой, тишиной и, чувствуя себя в безопасности, любовались видом. Вы, попросту говоря, ползли наверх. А затем, пока вы все еще спокойно любовались панорамой внизу, тележка раскачивалась на краю и совершенно неожиданно летела стремглав вниз, в бездну. Вы падали все ниже, ниже, в неведомую, вопиющую тьму, у вас душа уходила в пятки, вы растворялись, умирали и вновь рождались во время этого жуткого и восхитительного полета. Но одним полетом дело не ограничивалось: тележка взлетала на новую вершину и снова падала вместе с вами, все ниже, ниже и ниже. И вы умирали и воскресали всякий раз снова.

Дэвид помог Энни выйти из тележки. Она стояла пошатываясь, держась за его плечо, щеки ее горели, шляпка съехала набок, а в глазах было такое выражение, словно ей было приятно держаться за плечо Дэвида.

– О Дэви, – выговорила она, задыхаясь, – никогда больше не катайте меня на этой штуке! – И засмеялась. Она все смеялась и смеялась – неслышно, про себя, потом снова ахнула: – Нет, как это было чудесно!

Дэвид с улыбкой смотрел на нее сверху вниз.

– Я таки заставил вас посмеяться, – сказал он. – А я только того и хотел.

Они слонялись по луна-парку как добрые товарищи, с живым интересом наблюдая все. Вокруг музыка лилась каскадами, орали разносчики, предлагая свой товар, пылали огни, кружилась толпа. Здесь были всё простые люди, веселые бедняки. Углекопы из Тайнсайда, клепальщики из Шипхеда, литейщики и пудлинговщики из Ерроу, каменотесы из Сегхилла, Хедлингтона и Эджели. Шапка на затылке, на шее шарф, концы которого развеваются по воздуху, за ухом папироса. С ними были их подруги, раскрасневшиеся, веселые, лакомившиеся всякой всячиной из бумажных мешочков. Когда мешочки пустели, их надували и ударяли по ним кулаком, так что они с треском лопались. Пускали в ход и хлопушки, которые разрывались, пугая прохожих. То был праздник скромных, простых, безвестных людей. И вдруг Дэвид сказал Энни:

– Вот мой мир, Энни. Вот мои товарищи. И среди них я чувствую себя счастливым.

Но Энни не хотела согласиться с этим. Она энергично покачала головой.

– Вы пойдете далеко, Дэвид, – возразила она с обычной своей спокойной прямолинейностью. – Все так говорят. На будущих выборах вы пройдете в парламент.

– Кто это говорит?

– Да все ребята в «Нептуне». Мне Пэг рассказывал. Они говорят, что вы для них там кое-что сделаете.

– Ах, если бы мне это удалось! – сказал он с глубоким, долгим вздохом.

Когда они берегом возвращались домой на Террент-стрит, большая луна выплыла из-за моря и глядела на них. Шум и огни луна-парка остались позади. Дэвид рассказывал Энни, что он думает делать. Он едва помнил о присутствии Энни, шедшей рядом с ним ровной, неторопливой походкой, – она говорила так мало и так умела слушать! – но он излил перед ней все чаяния своей души. Он не мечтает ни о каких личных успехах. Ему ничего не нужно. Он хочет лишь справедливости к шахтерам, к людям его класса – класса, который так долго и так жестоко угнетали.

– Справедливости и безопасности, Энни, – сказал он тихо. – Горная промышленность отличается от всех других. Она нуждается в национализации. От этого зависит жизнь рабочих. До тех пор пока будут частные хозяева, которые гонятся за большой прибылью, жизнь рабочих не может быть в безопасности. И будут происходить такие несчастья, как в «Нептуне».

Они молчали все время, пока шли по Террент-стрит. Наконец Дэвид, уже другим тоном, спросил:

– Я вам не надоел своей трескотней?

– Нет, – возразила Энни. – Это вовсе не трескотня. Это все очень важно…

– Я хочу вас познакомить с Гарри Нэджентом, он завтра приедет, – сказал Дэвид. – Вот Гарри – тот действительно умеет убеждать людей. Он вам понравится.

Энни отрицательно покачала головой:

– О нет! Я не хочу с ним знакомиться.

– Да отчего же? – спросил Дэвид с удивлением.

– Так, просто не хочется, – объявила Энни решительно, с неожиданной твердостью.

Дэвид был безотчетно обижен. Ему было больно от этой непонятной сдержанности Энни после его дружеского участия, после попыток развлечь ее. Он перестал говорить и сразу замкнулся в себе. Когда они вернулись домой, он отклонил предложение Энни поужинать, простился с ней и ушел к себе в комнату.

На следующий день приехал Гарри Нэджент. Гарри любил Уитли-Бэй. Он клялся, что нигде в мире не дышится так, как в Уитли-Бэй. Всякий раз, как ему удавалось урвать свободный день, он приезжал сюда глотнуть этого удивительного воздуха.

Он остановился в гостинице «Веверлей», и Дэвид встретился с ним там в три часа.

Несмотря на ранний час, они сразу же уселись внизу пить чай. На этом настоял Нэджент. Он был большой любитель чая, выпивал его бесконечное количество, чашку за чашкой, и всегда умудрялся находить предлог для чаепития. А между тем чай был ему вреден, усиливал его катар желудка. Нэджент был человек слабого здоровья. Худое, тщедушное тело и желтое, изможденное лицо говорили о том, что его организм не приспособлен к жизни, полной напряженного труда. Он часто и сильно страдал от разных мелких и весьма прозаических недомоганий, – так, например, он полгода промучился из-за свища. Но он никогда не жаловался, не щадил себя, не поддавался болезни. Он умел от души, до смешного, наслаждаться мелкими радостями жизни – папиросой, чашкой чая, свободным днем в Уитли-Бэй или прогулкой в Кенсингтон. Нэджент был прежде всего простой человек, простой и добрый. Это выражалось и в улыбке, мягко освещавшей его некрасивое лицо, – улыбке, в которой было что-то мальчишеское благодаря редким передним зубам.

Принимаясь за третью по счету чашку чая, он сказал:

– Что же, теперь, я думаю, можно перейти прямо к делу?

– Да, ведь это ваше правило, – отвечал Дэвид.

Нэджент закурил папиросу и, держа ее между испачканными табаком пальцами, сказал с неожиданной серьезностью:

– Вы знаете, Дэвид, Крис Степлтон болен. И болен он, бедняга, серьезнее, чем мы думали. На прошлой неделе ему сделали операцию в больнице Франкмасонов. Опухоль на внутренних органах… Вы понимаете, что это значит? Я видел его вчера. Он уже без сознания, и конец его близок. – Гарри засмотрелся на горящий