о 24 млрд долл. как способ «выиграть время для Ельцина», предполагая, что новый российский лидер получил то, чего Горбачев «никогда не получал: крупный вотум доверия в отношении его экономической реформы». Но, как отметил Бейкер, Горбачев, хотя и был реформатором, не смог полностью сбросить свою коммунистическую, советскую шкуру, в то время как Ельцин был новым политическим животным[1449].

Но был ли он таким? Десятидневный съезд народных депутатов, который должен был начаться 6 апреля 1992 г., имел решающее значение для прогресса в отношениях России с Западом. Ожидалось, что Ельцин будет настаивать на разработке проекта Конституции, дающего будущим парламентам больше полномочий. Но Ельцин, который также занимал пост премьер-министра, прямо заявил накануне Съезда, что Россия сейчас не может позволить себе парламентскую систему правления. «В нынешней ситуации, – заявил он, – мы можем говорить только о президентском правлении в течение следующих двух-трех лет. В парламентской республике президент – не более чем декоративная фигура». По его словам, это было бы «самоубийством» для России в эти трудные переходные времена, когда «нам все еще приходится иметь дело с серьезно больным обществом»[1450].

Вдобавок ко всему, Ельцину пришлось испытать серьезный вызов со стороны правых против программы его правительства по экономической «шоковой терапии». И поэтому, пытаясь сохранить пространство для маневра между требованиями международного финансового сообщества и внутренним общественным мнением, он провел перестановки в кабинете министров, усилил контроль над армией и высвободил 200 млрд руб. (2 млрд долл.) в виде кредитов для обанкротившихся государственных предприятий. Под угрозой отставки правительства 14 апреля он, наконец, убедил депутатов принять сдержанную декларацию о поддержке его программы радикальных экономических реформ. Таким образом Ельцину удалось восстановить свое положение хозяина положения[1451].

***

Но стремился ли Ельцин к власти ради реформ или к власти ради нее самой? Ставило ли это вопросительный знак в отношении его демократических полномочий? Или это было признание того, что одновременная маркетизация командной экономики, энергичная демократизация и достижение политической стабильности были просто невозможны – как считали китайцы?

Как и Ельцин, Буш также казался политиком, находящимся в постоянном движении. Весной 1992 г. он подвергся сильному давлению со стороны экс-президента Ричарда Никсона, бывшего шефа Буша в 1970-х гг., после того как Уотергейт давно остался позади, ставшего уважаемым заслуженным государственным деятелем, по крайней мере, для правых. Публично и в частном порядке Никсон критиковал президента за отсутствие помощи новой демократической России, вопрошая: «Кто потерял Россию?», что было отголоском политически разрушительных обвинений республиканцев в адрес администрации Трумэна после 1949 г.: «Кто потерял Китай?» Никсон уязвил Буша своим комментарием о том, что «отличительной чертой великого политического лидера является не просто поддержка того, что популярно, а то, чтобы сделать популярным то, что непопулярно, если это служит национальным интересам Америки». Бывший госсекретарь Никсона Генри Киссинджер также выступил в дебатах с другой точки зрения. Он обвинил Буша в том, что он «удивительно медленно ведет дела с новыми республиками» и слишком заботится о достоинстве России. Киссинджер, в отличие от Никсона, не одобрял крупную программу помощи Москве – по крайней мере, до тех пор, пока Россия не проявит уважение к новым границам постсоветского пространства. И в любом случае, утверждал он, «Россия не принадлежит нам, чтобы завоевать ее или проигрывать»[1452].

Буш решил, что он может использовать энергичную политику помощи России в своих политических интересах в год выборов. Вот почему его объявление 1 апреля о 24 млрд долл. в прямом эфире Си-эн-эн было намеренно приурочено к тому, чтобы затмить его главного соперника от Демократической партии, губернатора штата Арканзас Билла Клинтона, который должен был выступить со своей первой крупной внешнеполитической речью в Совете по международным отношениям в Нью-Йорке всего через двадцать минут. Именно поэтому законодательство, разрешающее эту помощь, было пышно названо «Законом о поддержке СВОБОДЫ»[1453]

Оправдывая перед американским народом предоставление такого пакета помощи, Буш пытался играть в обе стороны. «Это не такая уж огромная сумма денег», – заверил он тех, кто беспокоился об экономике. Это было правдой. МВФ и Всемирный банк, как он справедливо объяснил, будут «основным источником финансирования». Более того, он пообещал, что «новые значительные торговые отношения могут создать рабочие места прямо здесь, в этой стране». Но он также облачился в мантию историка. «На протяжении более сорока пяти лет высшей обязанностью девяти американских президентов, демократов и республиканцев, было ведение холодной войны и победа в ней. Для меня было честью работать с Рональдом Рейганом над этими широкими программами». Теперь, продолжил он, для него самого будет привилегией (подразумевается, что при избрании на второй срок) «вести американский народ к завоеванию мира, обнимая людей, так недавно освобожденных от тирании, чтобы приветствовать их в сообществе демократических наций»[1454].

Это была рискованная стратегия: 55% американцев хотели, чтобы иностранная помощь была сокращена, еще 40% считали, что ее не следует увеличивать. Но Буш и его советники решили в качестве предвыборного актива использовать тот неопровержимый факт, что он был президентом, занимающимся внешней политикой. «Ничего не делать было бы безответственно, – сказал он скептически настроенным журналистам. – Соединенные Штаты должны продолжать лидировать». Бейкер был доволен. Еще в декабре 1991 г. он убеждал Буша: «Исторически вы прошли первые два испытания – освобождение Восточной Европы и освобождение Кувейта, но теперь историки будут рассматривать их как примечания к вашей реакции на нынешний кризис»[1455]. Несколько месяцев спустя Буш уже не действовал в режиме простого реагирования. Возможности, открывающиеся по всему бывшему СССР – не только в ельцинской России, но и во всех государствах-преемниках, – и, как сказал Никсон, способные иметь последствия для всего мира, если их демократический переход провалится, – все это попало в цель. Еще в 1989-м, будучи только что избранным президентом, Буш колебался. В 1990–1991 гг. он в основном отвечал на вопросы, поставленные на повестку дня другими, прежде всего Колем и Горбачевым. Но к 1992 г., после победы Америки в Персидском заливе и распада СССР, Джордж Буш-старший был готов повести за собой страну. Он обрел свой голос как международный лидер и увидел свой шанс – и свой долг – повлиять на будущее нового мира, который теперь открывался на постсоветском пространстве.

И все же предложенный Бушем Закон о поддержке СВОБОДЫ все еще был лишь законопроектом: его должны были принять две палаты Конгресса – обе контролировались демократами со значительным большинством голосов. Поэтому он и Бейкер начали кампанию, чтобы заручиться поддержкой общественности и Конгресса в отношении своей политики помощи России[1456] – делать то, что Буш назвал «самой важной внешнеполитической возможностью нашего времени». 9 апреля Бейкер дал показания перед Сенатским комитетом по международным