По завершении Вашингтонской конференции Геншер был доволен тем, что лидеры хотя бы были проинформированы о насущных ключевых вопросах. И США теперь, казалось, были в одной лодке с теми, кто оказывал помощь новым независимым государствам, и тоже были настроены на более устойчивое и долгосрочное взаимодействие с ними[1439]. Однако в Евроатлантическом сообществе сохранялась некоторая напряженность по поводу того, как следует координировать эту помощь. США настаивали на том, что организацией доставки помощи должна заняться НАТО, но такому варианту воспротивились французы, увидев в этом еще один признак стремления США патронировать европейцев[1440]. 31 марта координационный офис НАТО был закрыт, всего через три месяца после его создания, потому что большинство государств ЕС бойкотировали его работу и потому, что ЕС не использовал его для своего собственного чрезвычайного пакета помощи на 200 млн экю, согласованного в соответствии с Маастрихтским договором. Как сказал высокопоставленный представитель Европейской комиссии, именно Европейское сообщество «координировало помощь бывшим советским республикам с начала прошлого года», а не НАТО. В любом случае, помощь поступала в Россию и другие бывшие советские страны в большей степени по двусторонним каналам, не в последнюю очередь потому, что разные государства поддерживали разные республики (например, Германия сосредоточилась на России, Беларуси и Украине, Турция – на республиках Центральной Азии). Но институциональный скандал показал, как ЕС и НАТО, Америка и западноевропейцы соперничали между собой за роли и позиции в отношении России и постсоветского пространства после окончания холодной войны[1441].

Несмотря на вновь появившийся интерес Америки к оказанию помощи России, Германия оставалась основным игроком. 1 апреля Буш и Коль объявили от имени G7 о пакете помощи в размере 24 млрд долл., из которых 4,35 млрд должны были поступить из США. Однако американцы не взяли на себя никаких обязательств по реструктуризации российского долга. Президент США и канцлер Германии, безусловно, крупнейший двусторонний донор, подчеркнули, что Россия должна следовать утвержденной программе экономических реформ, чтобы получить помощь. Но оба выразили свою убежденность в том, что этот пакет помощи предотвратит экономический коллапс России и остановит новый авторитаризм, поднимающийся на обломках бывшего СССР[1442].

Время для такого объявления было выбрано не случайно, через пять дней Ельцину предстояло выйти к враждебно настроенному российскому парламенту, чтобы убедить более тысячи народных депутатов в том, что стране нужно проглотить еще одно горькое лекарство свободного рынка. Учитывая это внутриполитическое давление, мнение экономических экспертов в России и на Западе заключалось в том, что пакет не только придаст экономической политике Ельцина «респектабельность», но и в практическом плане покажет решающую разницу между бременем невыносимой нищеты и тяжелыми, но терпимыми временами для простых россиян. Некоторые политики старой гвардии возмущались унизительным принятием помощи МВФ. Россия – это «не Перу или Парагвай», сказал Иван Полозков, депутат от фракции консервативных центристов «Смена», который утверждал, что проблемы России нуждаются в принятии российских решений. Но на тот момент он был в меньшинстве, учитывая серьезность экономического кризиса[1443].

Гайдар, безусловно, был взволнован: Запад, наконец, оказался готов профинансировать дефицит платежного баланса в размере до 18 млрд долл., тем самым помогая закрыть дефицит российского бюджета и взять под контроль инфляцию. Более того, как и в случае с Польшей в 1990 г., Запад теперь был готов предложить России стабилизационный фонд для поддержки конвертируемости рубля. Эти внешние фонды были необходимы для достижения экономической стабилизации в краткосрочной перспективе, с тем чтобы сохранить импульс реформ. Но масштабы, конечно, должны были быть значительно больше, чем те, что в Польше. В то время как Варшаве хватило 1 млрд долл. для стабилизации своей валюты, Москве – так считали российские официальные лица – требовалось получить валютный резерв в размере 6–7 млрд долл. И вот они это получили[1444].

В любом случае, и поддержка платежного баланса, и создание стабилизационного фонда должны были стать предметом последующего соглашения между Россией и МВФ о детальной экономической программе, имеющей конкретные бюджетные и финансовые цели. Эту программу еще предстояло разработать. Не были очевидными и успехи России. Хотя либерализация цен на многие сырьевые товары оказалась довольно успешной, приватизация основных государственных отраслей промышленности до сих пор шла очень медленно, а частные инвестиции были минимальными. Соответственно, Гайдару, чтобы сохранить политическую стабильность, пришлось смягчить как денежно-кредитную, так и налогово-бюджетную политику, и отложить либерализацию цен на энергоносители с апреля до мая или июня[1445].

Гайдар и его союзники были практически неизвестными на Западе людьми, а сам Ельцин все еще оставался новичком[1446]. Тем не менее западные лидеры, с Бушем и Колем во главе, теперь, казалось, были готовы вкладывать деньги туда, куда надо, и помочь финансированию великого переходного периода в России. Они стремились способствовать стабильности, но они также осознавали, что двери России для взаимодействия с Западом были открыты широко. Помощь России была необходимостью и возможностью одновременно. Такими же сильными, как опасения потерять Ельцина, если он не получит доллары – «если покажется, что мы жмемся и сами становимся частью проблемы» (Бейкер), – существовало и мнение, что Россия может оказаться бездонной «крысиной норой» (Скоукрофт). Пришло время Москве использовать деньги в качестве «помощи для самопомощи» (Вайгель). Более того, если не считать громкого заявления Коля и Буша, в G7 не было проведено полноценного обсуждения конкретных цифр. В результате Япония назвала заявление Буша «преждевременным», в то время как немецкий чиновник расценил его как «чистую агитацию» с американской стороны. Эту неопределенность и непоследовательность один сотрудник британского казначейства выразил так: «Если вы сделаете моментальный снимок, то он зафиксирует, что в данный момент мы висим в воздухе, совершив примерно три четверти прыжка в два оборота»[1447].

Теперь масштабы этой задачи были совершенно очевидны. Один западный дипломат прокомментировал 1 апреля: «Никто никогда не пытался преобразовать социалистическую командную экономику такого масштаба в экономику свободного рынка, и никто не знает, как это должно происходить, даже если они утверждают, что знают». Он был прав. Подход по типу «большого взрыва» к постсоветскому экономическому переходу был, вероятно, величайшей когда-либо проводившейся экономической реформой. Китай продвигался небольшими шажками в течение длительного периода, вводя особые экономические зоны – локальные «пузыри» капиталистической активности, – и все это привело к системе, которую в КНР в конечном итоге определили как «социалистическую рыночную экономику». И, в отличие от Советского Союза, там политическая крышка была всегда плотно закрыта: в то время там не было никаких политических «приоткрываний» крышки в направлении демократизации – никакой траектории «модернизации как вестернизации». Для Запада, так же как и для Москвы, одновременная экономическая и политическая либерализация в России, несомненно, была рискованным путешествием в неизвестность[1448].

На тот момент американская пресса представила заявление