отношениям. «Сегодня, – сказал он, – мы сталкиваемся с совершенно иной и новой ситуацией, у нас есть шанс построить подлинный мир, основанный на общих демократических ценностях, построить демократический мир с Россией и Евразией. Демократический мир был бы подлинным миром; это было бы не просто отсутствие войны. Это цель, достойная американского народа, и мы думаем, что это цель, которую все американцы будут готовы поддержать». В тот же день Буш занял аналогичную позицию в отношении Американского общества редакторов газет. «Успех реформ в России и Украине, Армении и Казахстане, Беларуси и странах Балтии станет единственной лучшей гарантией нашей безопасности, нашего процветания и наших ценностей», потому что, настаивал он, «настоящие демократии» не воюют друг с другом. И, предупредил он, «провал демократического эксперимента может привести к мрачному будущему, возвращению к авторитаризму или погружению в анархию»[1457].

Убедить Капитолийский холм было непростой задачей, учитывая шаткое состояние экономики США и другие внутренние проблемы, такие как новый всплеск расового насилия в Лос-Анджелесе в конце апреля и начале мая. Многие законодатели, которые ранее призывали администрацию делать больше для России, теперь не были готовы платить за это. 1 мая лидер демократов в Палате представителей Дэвид Бониор направил президенту письмо с почти сотней подписей членов Конгресса, в котором говорилось: «Мы не можем поддержать ваш план дополнительной помощи бывшим советским республикам, пока вы сначала не решите вопрос о рабочих местах и экономическом росте для Америки»[1458]. Когда Буш объявил о законопроекте в апреле, он думал сделать Ельцину приятный подарок, когда российский лидер посетит Вашингтон в июне. Однако месяц спустя он изменил свое мнение, надеясь, что государственный визит сам по себе станет достаточным успехом во внешней политике, чтобы уменьшить ощущение застоя в домашних делах[1459].

Госдепартамент усердно работал над созданием необходимой дипломатической основы для визита Ельцина. В конце мая, после нескольких месяцев споров в условиях напряженной международной обстановки – не в последнюю очередь из-за ожесточенной российско-украинской борьбы за право контролировать Черноморский флот[1460], – Бейкеру, наконец, удалось заключить сделку с Россией, Украиной, Беларусью и Казахстаном, в соответствии с которой они согласились придерживаться договора СНВ-1, подписанного США с СССР в 1991 г. Поскольку советские ядерные арсеналы были распределены по этим четырем республикам-правопреемникам, новое соглашение должно было гарантировать, что остальные три государства либо уничтожат свое ядерное оружие, либо передадут его России. В результате на территории бывшего СССР осталась бы только одна ядерная держава. «Мы заложили основы для дальнейшего стабилизирующего сокращения стратегических наступательных вооружений и расширили режим ядерного нераспространения», – заявил Бейкер на церемонии подписания в Лиссабоне. Он считает, что Протокол СНВ и тот факт, что четыре государства-преемника взяли на себя обязательства по Договору о нераспространении 1968 г., значительно снизили риск ядерной войны[1461].

Теперь появилась возможность для Америки и России добиться прогресса в сокращении ядерных вооружений[1462], но при этом мало кто из наблюдателей ожидал «экстраординарного соглашения», о котором Буш и Ельцин смогли объявить в Розовом саду 16 июня. Каждая страна обязалась сократить свои ядерные силы до уровня в 3000–3500 боеголовок не позднее 2003 г. На тот момент они суммарно располагали примерно 22 500 боеголовками, а в случае полной реализации положений договора СНВ-1 у США оставалось 8500 боеголовок и у России – около 6900. Таким образом, новый договор СНВ-II предусматривал дальнейшее сокращение вооружений более чем наполовину[1463].

Вплоть до того самого утра никто в Вашингтоне не был уверен, согласится ли Буш на сделку. В конце концов, вместо того чтобы пытаться договориться о конкретном потолке, одинаковой цифре для каждой стороны, президент пошел на предложенный Ельциным компромисс в отношении численного «диапазона». Это позволило Кремлю перейти к нижнему пределу, которого он хотел по экономическим соображениям, предоставив США возможность иметь большее количество боеголовок, что лучше соответствовало структуре вооруженных сил Америки. Вот почему на последующей пресс-конференции Ельцин назвал соглашение «беспрецедентным и, вероятно, неожиданным событием для вас и всего мира». Лидеры двух стран выразили уверенность в том, что официальный договор будет готов к подписанию всего через несколько месяцев. Буш был в восторге от этого прорыва. «С этим соглашением, – сказал он журналистам, – ядерный кошмар отступает все дальше и дальше от нас самих, от наших детей и от наших внуков»[1464].

Американские СМИ были удивлены и впечатлены. «Соглашение по вооружениям позволило мистеру Бушу вновь оказаться в центре международного внимания и перейти в политическое наступление», – отметил американский журналист Р.У. Эппл, представив Буша «в его любимой роли опытного международного переговорщика и миротворца, хотя после войны в Персидском заливе эта роль, с точки зрения общественного мнения, понемногу стала затушевываться заботами о здравоохранении, рабочих местах, образовании, окружающей среде и авторитете политиков»[1465]. Буш воспользовался этой возможностью, чтобы возобновить свой призыв помочь России, используя, в свою очередь, образ Ельцина-миротворца в качестве дополнительного аргумента. Президент говорил об экономической помощи как об «инвестициях в новое столетие мира с Россией». Впадая в лирику, он сказал, что «история предлагает нам редкий шанс, шанс достичь того, что дважды в этом столетии уже ускользало от нашего понимания. Это такое видение, которое дважды гибло на полях сражений в Европе, видение, которое давало нам надежду во время долгой холодной войны, мечта о новом мире свободы»[1466].

На следующий день, 17 июня, Ельцин отплатил Бушу своим ярким выступлением перед общим заседанием Конгресса. Он вошел в переполненный зал под бурные овации, которые, по мнению некоторых журналистов, соперничали с приемом, оказанным в Конгрессе самому Бушу после триумфа Америки в Кувейте. Энтузиазм был особенно удивительным, поскольку до прибытия Ельцина в Вашингтон мало кто на Капитолийском холме думал, что тот превзойдет своего кремлевского предшественника, которого до сих пор помнят по «Горбимании», поразившей американцев в 1987 и 1988 гг. Но Ельцину действительно удалось произвести впечатление – своей поразительной фигурой, возвышавшейся над трибуной, с зачесанными назад серебристыми волосами и широкой улыбкой. Под скандирование «Борис, Борис, Борис» он получил еще не менее тринадцати оваций и поклялся, что «идол коммунизма рухнул и никогда больше не воскреснет». Больше не было никаких скользких разговоров о реформированном ленинизме или омоложении в стиле перестройки: «Опыт последних десятилетий научил нас, что у коммунизма нет человеческого лица. Свобода и коммунизм несовместимы». Легко переключаясь с откровенности на юмор, переходя от лекции к лоббированию, он заверил американских законодателей, что теперь они могут доверять России: «Больше никогда не будет лжи», – и напомнил им о драматических днях августа 1991 г., когда он своим собственным телом заслонил демократию и свободу от посягательств. «Сегодня в России отстаивается свобода Америки», –