Пораженный Мараби, как верный нукер, рассказал об услы-шанном отцу.

– Вот шельма! – ухмыльнулся Домба. – Как угодно деньги де-лает!

Зависть и чуточку восторг были в словах отца. Лишь когда он обнаружил пропажу трети своего капитала, подумал, в кого уродился этот недоносок, что за воспитание? Такой и отца на «иглу посадит», а не то что деньги сворует. И жаль, что сам Домба не сообщил ему о пропаже денег, Албаст опередил, а то отец хотел посмотреть на пер-вую реакцию от сообщения. А теперь гадай, кто из сыновей отца-мать ограбил? И хорошо, что все деньги в одном месте не лежали. А целы ли остальные?

В доме Домбы два подвала: один общеизвестный, из которого и совершили кражу, а второй известен только ему и Алпату; точнее им кажется, что лишь им он известен. Это даже не подвал, а скорее, по-тайная яма, появившаяся совсем случайно. Дело в том, что из-за не-добросовестности строителей деревянный пол в спальне сгнил, и ко-гда стали его заменять, Домба подумал, а почему бы здесь не сделать потайное хранилище с замурованным верхом, с вскрытием только в экстренных случаях или для проверки, лет так через пять.

Долго Домба думал, кому бы поручить это сверхважное и фи-зически тяжелое задание. Своим поручать боится, нанимать чужого – опасно, вдруг где проболтается или сам позарится. В одно время даже хотел кого-либо нанять на бирже труда, а потом подумал, а почему бы не взять из воинской части солдатика для этих работ? Ведь солдат не местный и подневольный. Тихо сделает дело, вернется в часть, а после службы – домой, далеко в Россию. Чем не идея?

Знакомый командир части выдал Докуеву на неделю молодого солдата Смагина. Смагин из Сибири, даже по-русски говорит как-то странно, отрывисто, проглатывая окончания; ест за троих, зато рабо-тает за семерых и во всем – знаток.

Выкопал Смагин приличную яму, в нее сейф уложил, к рельсу приварил для сверхнадежности, все это прикопал так, чтобы откры-вая дверь сейфа, вновь пришлось потрудиться. А сверху – доски и никакого входа; хочешь докопаться – ломай все, копай. Словом, если даже знаешь, где сейф, помучиться надо, а потом еще сверхсекрет-ный несгораемый сейф вскрыть.

Делал Домба это дело – радовался, и теперь настала необходи-мость посмотреть, проверить, успокоиться, а не может. Ему по здоро-вью напрягаться нельзя, Алпату еще дряхлее, а кого-то просить боит-ся: вдруг случиться то же, что и в общеизвестном подвале.

В конце концов решил Домба тряхнуть стариной, повозиться с топором и лопатой. К очередному воскресенью предупредил Алпату; и вот с утра помолился, прошел весь лечебный ритуал, и только они приступили к делу – звонок в ворота: младшая дочь с мужем и деть-ми, а потом еще кто-то приехал – день пропал. Пришлось супругам по ночам работать, двое суток не спали, зато добрались: все на месте. Затаив дыхание, проверив все засовы, стали осматривать содержи-мое. Золото и бриллианты еще краше стали – аж блестят в свете хру-стальной люстры, соревнуясь с ней в излучениях. Нарадовавшись, налюбовавшись, погладив, подержав в руках необременительную тя-жесть, перешли к проверке денег… А деньги сопрели! В загнивающей стране все некачественно – казначейские билеты тоже. Три года не выдержали. Домбу чуть вновь удар не хватил – надо же, ровно сто тысяч в грязь превратились. Он в больших дозах поглощает лекарст-ва, заставляет и Алпату делать то же самое, теперь боится за нее, нужна она ему, как никогда раньше, только ей он теперь до конца ве-рит, она – единственно родной и честный человек, сторож.

Супруги Докуевы пытаются просушить бумажки на подокон-никах, под солнцем, направляют вентиляторы для проветривания, утюгом действуют – все бесполезно: гниль неликвидна.

Домба утешается тем, что хоть золота предостаточно, и еще много средств на сберкнижках «на предъявителя», усиленно пьет на-стои из трав, лекарства, делает аутотренинг.

Под утро он вновь спрятал на прежнее место золото, выкинул в летний туалет прелую массу, в строго положенное время стал мо-литься.

«О всевышний и всемогущий Бог! Почему ты не сохранишь меня от горя, неудач, потрясений и убытков? Я прошу тебя, охрани меня от этих неурядиц! Не мучь меня больше! Исстрадался я! Пусть все эти потери будут как сагIа *. Зачти мне это добро! А впредь охрани меня от всяких бед! Я – твой хилый раб! Убереги меня от дурного глаза, плохих людей и злого умысла! Сохрани хоть остав-шееся добро и приумножь его, видя мои страдания! О всевышний и всемогущий Бог! Дай мне здоровья и спокойствия! Дай мне долгих лет счастливой жизни! Благослови меня, а я, твой раб, буду верен те-бе на земле, как никто другой! О Бог! Пошли мне счастья и свободы! Прости мои прегрешения, если они есть! Хвала тебе, господи! Аминь!»

Сидя на ковре, Домба посмотрел по сторонам. Рядом Алпату завершает молитву.

– Эх, беда, беда! – как бы про себя вымолвил Домба. – Как я их тяжело зарабатывал, а они… Просто ужас!

– Хьарам *, – прошептала Алпату, но тяжелый на одно ухо Домба не услышал.

…Много повидавший, не раз битый судьбой Домба думал над новой жизненной стратегией: решил перейти на новое поприще, бо-лее соответствующее его возрасту и здоровью, и не менее значимое и уважаемое. Отныне он займется нравственным, духовным воспитани-ем общества, а не спаиванием его. Дойти до души каждого, помочь человеку, облегчить его страдания и утешить можно не только спиртным, но и ласковым, своевременно сказанным словом, ниспос-ланным нам Всевышним, проводником которого впредь станет Домба Докуев. Теперь это его предназначение, его долг перед людьми!

* * *

– Таких банальных, мещанских традиций, как медовый месяц, у нас не будет, – заявила Марина в первый же вечер по приезде в Мо-скву. – Наша любовь и добрые отношения должны быть перманент-ные, и с каждым днем все более углубленные и не нежные… Да, ми-лый?

Супруг ничего не ответил, он в поте лица занимался многочис-ленным багажом жены, привезенным из Грозного. Жить они стали в той же квартире Марины, в центре Москвы: довольно просторной, меблированной, чистой. Из трех комнат снимали две – спальню и ка-бинет, в третьей жила бабуля с собакой.

С первого дня Букаева начала приучать супруга к столичной жизни. Объявила, что интеллигентная Москва просыпается, в лучшем случае, в десять часов, а то и в полдень. Это связано с тем, что все частные вопросы решаются в основном вечером, а позже, ночью, идут телефонные переговоры