Мне никогда не успеть за ней — думаю я в оцепенении, когда вокруг ложатся крепкие руки Лайла, а под шею тычется рукоять кнута скортокса. Лезвие над её ладонью — лёгкое, блестящее, невесомое, сейчас двинется… Нет! Нет-нет-нет! Нет!!

Я кричу. Вырываюсь и этим причиняю изрядное неудобство Лайла: он душит меня в объятиях и шипит в ухо, что ему вовсе не хочется меня парализовывать и чтобы я завязывал с глупостями. Но некогда его слушать, мне важно докричаться, достучаться до неё, собирающейся воззвать к крови — и шагнуть навстречу чудовищной твари, утонуть в огненной паутине и в боли, выжечь тварь, может статься — вместе с собой…

За моим криком почти неразличим вопль Найви — такой, будто его прижигают калёным железом. И нервный шёпот Лайла: «Стой, кому сказано, парализую!»

Но слова Гриз взмывают и падают над другими звуками:

— Понимаете, я знаю, что случилось с Мелли. Вот это. Поэтому вы горевали о ней как отец и наставник.

— Я не смог! Не отвернул!! Не уберёг!!!

Старик сжимает голову и кричит, кричит, что у него доченька была — самая лучшая: единороги ходили к ней, птицы пели для неё. И он не знает, почему… и как… и зачем она…

…умерла, пролив свою кровь…

Не справилась с контролем Дара-на-крови. В сиплых криках Найви — смерти зверей посреди цветов, и псигидра отдёргивает свои щупальца, обжёгшись только об этот крик — кровь на белой ткани (он пытался остановить кровь?) — и его попытки помешать (какому-то обряду?), и звери убивают друг друга, пьяные от крови варга, и некому помешать…

И светлая женщина с мягкой улыбкой стоит с застывшим лицом — тенью, вся испятнана кровью, всегда перед глазами…

И другая стоит. Стиснув до боли зубы. Повторяя сквозь них.

— Отвернитесь, отвернитесь, Найвир! Не смотрите, закройте глаза!

И сжимается исчерканная шрамами ладонь на лезвии, и крепнут пальцы второй руки — на рукояти, и сейчас… рывок — и перечеркивающая всё алая полоса, алые брызги над белым холмом, раздирающий горло и грудь крик:

— Гриз, не надо, не надо этого!

— Не надо, Мелли, не надо! Стой, стой, доченька, стой!!

Крики сливаются, вяжут прошлое с настоящим нерушимыми узами — и несётся в прошлом призрачная фигура с протянутой рукой: остановить, задержать… И рвётся вперёд быстрее птицы скрюченный старик — полы халата трепещут, как крылья: вытянуты руки с дрожащими пальцами:

— Стой, стой, доченька! Я сам, я сделаю, я…

И — отпихивая с дороги Гриз Арделл, а может, просто опираясь на её плечо по пути к жадным, чёрным щупальцам, уже тихо…

— … не могу отвернуться. Пусти, Фенелл!

Это уже фениксу — тот горестно вскрикивает и готов встать огненной преградой перед хозяином. Но не перечит, отходит в сторону — и Найви с размаху падает в водоворот извивающихся теней.

Псигидра не успевает отступить: рывок слишком стремителен, а она слишком разрослась. Тварь вздымается — то ли борясь, то ли стремясь поглотить. Будто не в силах противиться искушению — опускает на спутанные седые волосы золотой венец из нитей. И нити трепещут с ужасом, но одновременно — с жадностью, будто у обжоры, который увидел невиданно богатый стол…

Только знает, что яства отравлены.

Найвир Освуд купается в черноте и золоте — и тьма припадает к его телу сотней жадных невидимых пиявочных ртов. Они тоже пульсируют — от нетерпения и страха. Но лицо старика в коконе тьмы почти спокойное. Волосы слиплись и сбились на лоб, и теперь можно увидеть лицо. Густые седые брови. Мелкие взрезы морщин. Торчащий нос, впалые щёки. Глаза закрыты, тонкие губы шевелятся:

— Мелли, Куколка. Прости меня, я играл не в те игры. Дурной отец, самый худший наставник. Прости, что не сберёг, прости, что не сумел. Прости, что хотел забыть. Я… понял, я… знаю, я… вспомнил. И мы теперь… Теперь мы…

Когда он поднимает веки — в них два маленьких поблекших солнца. Сперва тусклые, как на исходе осени, когда свет совсем не греет. А потом они будто насыщаются от нитей псигидры — и заслоняют собой блекло-голубую радужку, обращаются в жгучий полдень…

— Вместе! — и он распахивается весь, раскрывает объятия, увитый чёрными щупальцами, они ползут теперь по стиснутым губам, и на какой-то момент он полностью исчезает в псигидре, как в глубине своей боли.

Остаётся чёрное варево да безумный танец золотых нитей — сияют всё ярче, будто в безумии, свисают с потолка бахромой, и им не страшен феникс, они касаются нас всех…

Внутри вспыхивают смазанные, будто слизанные отпечатки. Полустёртые страницы тысячи разных болей: искалеченный единорог, голод волков после неудавшейся охоты, феникс плачет над разорённым гнездом, и виверний бьётся в агонии, и отпечатки множатся, множатся, множатся, их сотни, я стряхиваю и стряхиваю прилипчивые нити, но они не пропадают — и вот белый холмик посреди цветочной долины, девушка с голубыми глазами кормит единорога яблоком с руки…

Алое брызжет на белое… белую… страницу? Простыню? На белый камень или белую поляну цветов? Мечутся звери, убивая друг друга — и алого становится больше, алое заливает распотрошённую землю, и над страшной долиной смерти, перевивая друг друга, ложатся последние нити золотого дня…

Нет, псигидры.

Нити чернеют, иссыхают, и ещё они немеют — перед глазами теперь снова коридор в голубоватом свете флектусов. Корчатся под потолком нити — дают всё меньше света, бьются в изломах агонии. В немом вопле пресыщения: «Хватит! Хватит боли, хватит, хватит, хватит!!»

И скрипят, раскачиваясь, стены вокруг нас. Это пробегают судороги по безразмерному телу, растянувшемуся… на мили, понимаю я теперь. Ходит ходуном весь дом «Безмятежности», взламываются доски пола, трещит крыша, где-то с шумом обрушивается посуда. Со двора долетают крики — наверное, перестали работать какие-то глушащие артефакты…

В полутьме, в сиянии угасающих нитей — вокруг нас в доме бьётся огромное, напуганное существо. Крючится, сгорая словно в пламени феникса. Бессильными кляксами падает с потолка, разъедается изнутри, растворяется, ссыхается, отступает.

Выжигается болью, от которой не найти лекарства. Которую нельзя отдать.

Слишком велика для любых псигидр.

Безразмерное тело вытвани теперь кажется пористым и дряблым. Со стен оно осыпается, точно сухая грязь. Застывает коркой на полу, а где-то оставляет мерзкие, влажные следы. Мелким пеплом оседает на плечах и руках старого варга — тот опустился на колени, а от него, словно волны, по телу твари расходится последняя дрожь угасания.

И