— Боль… боль пришла к нам, ха-а-а-а! Так и говорит — я боль! Эй, боль… давай, говори со мной, боль! Давай, ответь — что с тобой делать⁈ Что делать с болью⁈

— Разделять её. Принимать её. Перерождать в новое. Но вы знаете это, Аэрвен… Найвир. Любой варг всегда знает это. Вечно идёт рука об руку с болью.

Боль смотрит из глаз невыносимой. Сотни раз принятая. Тысячи — разделённая. Прожитая, перерождённая боль прорастает зелёными извивами.

Травами весны.

Боль тлеет в воспалённых стариковских глазах. Неразделённая. Непринятая. Неперерождённая боль.

Сейчас блеснёт молнией — испепелит гибкую зелень трав.

— Варги знают, а⁈ Варги ходят по любым путям, да⁈ Я не знаю! Я не помню! Давай, говори ещё, боль! Говори, что варги не говорят обычно — знаешь ли⁈

— Но иногда её бывает слишком много. Так, что она раскалывает любые сосуды. И течёт через край. Тогда мы сгораем. Сжигаем себя изнутри, отрекаясь от Дара. Неспособные разделять чужую боль, потому что захлёбываемся в своей.

Травы разрастаются — властный шелест полей в едва слышном шёпоте. Навстречу летят каркающие смешки. И опасные, настороженные взблески в гуще седых прядей:

— Не угадала, а? Хах. Что ж ты так, боль⁈ Давай говори дальше — что ещё можно делать?

— Искать лекарство.

Старый варг давится смешком. На шаг отступает перед шёпотом неотвратимых трав:

— Когда слишком сросся со своим Даром… так, что он — неотделимая часть тебя, и сгореть вместе с Даром не получается… ищешь иной путь, верно ведь. Пытаешься бежать от боли. Отвернуться от неё. Заглушить. Чужой болью и чужим безумием. Этот путь вы выбрали, Найвир. Вы попытались спрятать свою боль за сотней чужих. Ваши скитания, все эти годы… вы пытались взять её у других. Спрятаться в их боли, горе, их смертях. Только чтобы не помнить. Скрыть то, что под белым холмом.

— Молчи!

— Но это подарило безумие, не избавление. Тогда вы пришли сюда — в надежде, что здесь сможете исцелиться… забыть. Что псигидра, о которой вы знали, достаточно сильна, чтобы забрать это у вас. Но она бы не смогла, верно?

— Молчи, боль! Молчи теперь!

Кажется, что старик бросится на неё: он поднимает кулаки и почти что хрипит, то ли проклиная, то ли умоляя.

Псигидра вскипает вокруг нас — жадная и трусливая. Вздрагивают крылья часового феникса, рассыпая искры. Тихо шепчет ругательства Лайл, разматывая кнут с тела спящей Полли. И стоят друг напротив друга два варга: невыносимая, облечённая во власть весны, — и безумец, не вынесший боли.

А мне кажется — всё это сон: зыбкий, вытканный золотыми нитями. Сон о страннике и хороводе теней вокруг него. Тени пляшут, кривляются: бешеные твари с огнистыми глазами, и калеки, уродцы, и вот истыканный стрелами яприль, мёртвый алапард с перегрызенным горлом, грифон в гон. Хоровод из сотен и сотен тех, кого коснулся странник за десятилетия скитаний, в чьей боли хотел укрыться, точно за сотней стен. Неостановимое кружение с запахом безумия — а посреди него, как посреди вира, холм, затканный цветами траура. И тень человека над ним, костистая и страшная, тень скрежещет зубами и хрипит:

— Что ты хочешь от меня, боль⁈

— Вы знаете, — звучит тихий отклик… ещё одной тени? Нет, весны за пределами их круга. — Потому что эта слабость псигидр описана в дневниках наших учителей. Псигидра питаются постепенно. Потому её можно остановить, давая то, что она так хочет. То, с чем не сможет совладать. Это опасно, потому что приходится… коснуться её изнутри. Но это значит, что вы можете. Только вот вам придётся вспомнить.

— Нет! Не варг, не Пастырь… нет!

— И ради жизней людей?

— Не наставник… не могу, не проси, не трогай!!

— И ради той, которая под белым холмом⁈

— Молчи-и-и-и-и!! Не называй, не тревожь! Что ты знаешь, боль, что ты знаешь⁈

— Знаю о Мелли.

Старый варг давится криком и застывает, вцепившись скрюченными пальцами в волосы. Бурлящая псигидра кажется отголоском теней вокруг него. Чернильная пляска безумия — на потолке, по стенам, на полу коридора. Гобелены, затканные золотыми нитями. И белый призрачный холм, неведомо где, а под холмом…

— М-мелли. М-мелли…

— У неё были голубые глаза. Она любила единорогов и цветы.

— М-мелли, д-доченька…

— Вы забыли её имя. И лицо. Потому что было слишком больно.

— Потому что я её не сберёг…

— Потому что чувствовали вину за то, в чём не виноваты. Потому что хотели забыть… другое.

— Тот день… откуда ты знаешь. Как ты можешь знать?

— Потому что я не только разделяю, принимаю и перерождаю боль.

Губы Гриз подрагивают, кривятся. Потухает властная зелень в глазах. Звенит, прорезая воздух, тонкий охотничий нож — с пояса…

— Я… причиняю её. Как все, кто…

Она поворачивает голову и смотрит на псигидру так, что внутри у меня всё выстывает. Этот взгляд может привидеться только во сне. Только во сне дряхлый старик может тянуть руку (а вокруг всё — сплошь текучие гобелены из тьмы и золота). Шептать с ужасом:

— Что ты… что ты делаешь, боль⁈

— Простите, Найвир. Простите. Это второй способ. Те, кто… такие, как мы… причиняющие боль. Отдающие её легче. Это тоже помогает.

Она резко выдыхает сквозь зубы и говорит уже почти монотонно:

— Они все признали ваше право, да? Все, кто знал, из варгов. Право как отца и наставника после того, что с ней произошло. Право на забвение. И на безумие.

— Что ты… а если и так! Я… был её наставником… не сберёг! Почему я не могу⁈ После такого⁈ Отвернуться⁈ Заслониться⁈ Забыться⁈

Он кричит, но на лице у него — ужас. И на Гриз он глядит как на нечто сверхъестественное. Кажется — он готов услышать от неё жестокий приговор: «Не можете, не имеете права!»

— Можете?

— Что ты хочешь от меня, боль⁈

Гриз поворачивает к нему лицо. Взгляд её — прямой и жёсткий, взгляд крепости и варга крови, и он пригвождает Найвира Освуда к месту.

— Чтобы вы отвернулись.

— Ч-чего⁈

Он не знает её… не знает её так, как знаю я. Я, на которого от её слов веет жутью подступающей жертвы, и потому я делаю шаг, пока ещё почти незаметный — остановить, удержать, замедлить…

— Отвернулись. Заслонились. Забылись. Простите меня,